ней позабавился: унижения, пытки, другие садистские штучки. Так вот, он возвращался от Патти и натолкнулся на свое зеркальное отражение. Очень красивая девочка-латиноска. Она валялась на грязном асфальте в проулке за домом Патти. Сперва он подумал, что она просто пьяная или обдолбанная. Пнул по ребрам. Со свей силы. Она даже не пошевелилась. Пару раз пнул по заднице. Ничего. Ударил ее головой о мусорный бак. Нет ответа. Влепил пощечину. Никакой реакции. Девчонка была мертва. От нее пахло мочой и рвотой. Он обшарил ее карманы. Тридцать баксов и удостоверение личности, выданное в какой-то глухой провинции. Ей было пятнадцать. Он аккуратно вытащил иглу у нее из вены, попробовал джанк в корке запекшейся крови. Очень недурственно. Он взвалил хрупкое тело девочки на плечо и тихонько опустил его в мусорный бак. Убедился, что поблизости никого нет. Потом отправился на восток, надеясь по-быстрому разжиться дозой. Не прошло и пяти минут, как он уже вкалывал в вену продукт — буквально в паре кварталов от места, где он нашел мертвую девочку, теперь тихо гниющую в мусорном баке, — используя ту самую иглу, которую вытащил из руки девчонки. Как только джанк вылился в кровь, желчь комком подступила к горлу и полилась изо рта. «Очень недурственно…» — выдавил он и упал на колени. Из глаз текли слезы. Сердце болело. Он схватил грязную иглу и принялся колоть себе руки, запястья, шею. Он колол и колол, как безумный — в отчаянных поисках того спасительного клапана, который обязательно должен быть, и обязательно должен открыться, и когда он откроется, из него утечет вся боль. В поисках той единственной точки, черной дыры глубоко-глубоко внутри, которую надо пробить, и тогда в нее стянутся вся его боль, ужас и ненависть, от которой разрывается сердце — сожмутся в крохотный твердый шарик. В поисках выхода в пустоту, которая примет его с любовью, всосет в себя, тоже с любовью, и с любовью же растворит в себе. В поисках кого-то, кто поможет ему — где-то, как-то, — разорвать этот замкнутый круг из ненависти и боли.
В поисках кого-нибудь вроде меня. Того, кто поверит ему — поверит, пусть даже он все это выдумал. В поисках сестры, матери и любовницы, ненасытной ебливой шлюхи, богини — женщины, истекающей сочувствием и любовью, которая сможет утешить его безоговорочным пониманием. Которая ЗНАЕТ. Которая уже через это прошла. Которая сможет ему объяснить, что легких ответов нет. И выхода тоже нет. И бежать просто некуда. От себя все равно не убежишь. Тебе придется УЧИТЬСЯ играть теми картами, которые тебе сдали. Да, это непросто. Но главное, надо понять, что тебе никто ничего НЕ ДОЛЖЕН. Никаких объяснений и оправданий. Никаких извинений. И еще надо понять, что есть формы безумия, которые передаются из поколения в поколение, это чисто генетические изъяны — испорченная, зараженная кровь. Дурная наследственность. Профанация. Наркозависимость. И вообще любая зависимость. Неспособность к адекватному восприятию реальности — что бы ни значила эта хрень в отношении к человеку, который родился в эмоциональном гетто, где его непрестанно бьют, унижают, насилуют и совращают. И оттуда не вырвешься, не убежишь, разве только — глубоко-глубоко в себя, и ты колешь руки грязной иглой, ты все еще веришь, что если сосредоточить боль в каком-нибудь одном месте, она там и останется, и поселиться где-то внутри — безопасная, крошечная, а вовсе не та всепоглощающая пелена, которая подступает к тебе извне, и смыкается, и начинает душить… и душит всю жизнь, от первого до последнего вздоха. День за днем. День за днем. Я это знаю. Я знаю.
Он был в завязке уже восемь месяцев. Мы познакомились на одной вечеринке. Моя первая реакция на него — дать по роже. Было в нем что-то такое, от чего меня сразу пробил озноб. Сразу. Он пришел с Дженнифер, знакомой моей знакомой. Она оттащила меня в сторонку и попросила его отбить. Ей хотелось скорее избавиться от него; она уже не могла выносить его многочисленные заебы. Он был очень красивый, но весь какой-то обломанный. Трезвый, но мерзкий. Патологический лжец, мелкий вор, жулик и сексуальный маньяк. Причем, маньяк неотразимый. Стоит ему улыбнуться — и ты сама выпрыгнешь из трусов. Она мне сказала, что с ним надо поосторожнее, но при этом она почему-то была уверена, что я сумею вправить ему мозги. И это притом, что я до сих пор безуспешно пыталась вправить мозги себе.
Меня сразу к нему потянуло. С такой страшной силой, что мне стало действительно любопытно. Уж кто — кто, а я должна была сразу же распознать хищника, пьющего души. Потому что я сама такая. Может быть, в этом все дело. Подобное тянется к подобному. Притяжение. Влечение. Вызов. Как и всякий шарлатан, он обладал мощной харизмой. Притягательным магнетизмом. Он как будто светился изнутри. Его обаяние было неотразимо. Его улыбка разила наповал. Он казался таким счастливым — неправдоподобно счастливым. Крючок, на который ловились все.
Меня предупреждали держаться от него подальше. Предупреждали все, кто его знал. Но я их не слушала. Думала, я смогу его приручить. Думала, что со мной все будет по-другому. Что я смогу научить его пониманию и мудрости, как изжить в себе жертву под маской палача. Хотя я сама еще толком этому не научилась. Я по-прежнему работала над собой. Очень упорно.
Он поехал за мной в Сан-Франциско. Рассказал мне историю своей жизни прямо на крыльце дома местного Кислотного Гуру, блистательного аргентинского профессора, у которого я остановилась. У него была замечательная коллекция личных вещей Лири, Кизи, Лидди, «Хэйт». Он разрешил нам пожить у него все выходные. Сам уезжал в Биг-Сюр. Очень вежливо попросил нас постараться не сжечь постель. Одеяло когда-то принадлежало Дженис Джоплин.
Магнетическое обаяние моего нового страстного увлечения неожиданно скисло еще во время прелюдии. Кто был наркоманом когда-то, останется им навсегда. Нездоровая тяга к драматизации. В точности, как у меня. Секс был как зверское испытание на физическую выносливость. Каждый старался «забить» другого, подчинить себе, уничтожить — подавить всякое сопротивление. Никто не хотел первым выбросить окровавленное полотенце. Изможденные, мы провалились в тяжелый сон. Проснулись и начали все по новой. Жестокий, вздорный, горячечный секс.
Все выходные мы провели в постели. Уроки, полученные в сатанинской церкви, не прошли даром: гипноз, сексуальная магия, регрессия в прошлые жизни. Он перенес меня в то место во времени, которое часто мне снилось, и где я часто бывала в своих фантазиях. Он хорошо играл роль диктатора в нацистской Испании, кровожадного инквизитора. Я была заносчивой еретичкой, скованной по рукам и ногам в камере пыток у своего хозяина. Добровольная жертва убийственной патологии. Связанная. С завязанными глазами. С кляпом во рту. Вся обмотанная веревками, изломанная под немыслимыми углами. Освежеванная, разделанная, ошалелая от любви, опьяненная этой любовью — в зоне, где прошлое, будущее и настоящее сливаются в единое неделимое время. Мне так не хотелось возвращаться в здесь и сейчас. Мне хотелось навеки остаться там — потеряться в этом головокружительном сексуальном лимбе. Заключенной в саркофаге боли. Его боли. Моей. Сотни лет бесконечной всеобщей боли, которую мы будем проигрывать снова и снова.
Я знала, на что иду. Знала с самого начала. Меня предупреждали. Но я знала, что делаю. Я всегда знаю, что делаю. Просто я не смогла вовремя остановиться. Я никогда не могу вовремя остановиться. Не хочу останавливаться. Не хочу. И особенно — если я знаю, на что иду.
23
Спасаясь от психического загрязнения в атмосфере Нью-Йорка, которое, похоже, достигло критической точки, я сбежала в Новый Орлеан, где культура психических крайностей культивировалась не одну сотню лет — под маской вуду, худу, сантерии, черной магии, креольского фольклора и врожденного вампиризма. Атмосферические токсины только усугубляли географические недуги города, расположенного на три фута ниже уровня моря — города, чья ненасытная глотка всасывала в себя весь ил с берегов грязной Миссисипи.
Меня привлекала его перезрелая загнивающая красота в густой сочной зелени, которая и цвела, и
