были одеждой, преют по углам. Горы объедков: куриные кости, пластиковые тарелочки из-под рыбы и чипсов, коробочки из-под дешевого карри на вынос. Запах — одуряющий концентрат гниющей заживо плоти и экскрементов, — вызывает почти неудержимую тошноту.
— Дом, милый дом, — бормочет этот немытый гений. Человек он суровый, немногословный. Мне все- таки удается не блевануть, я только сплевываю желчью — и все.
Смиффи мне порекомендовали как надежного «мытаря». Если тебя кто-то кинул на бабки, или кто-то тебя достает, или тебе просто охота над кем-нибудь приколоться, кто тебе неприятен, тогда следует обращаться к нему. Подобного рода услуги мне в данный момент не требовались, но при его габаритах — 6 футов 2 дюйма ростом и весом в 263 фунта, — он мог бы составить достойное украшение моей конюшни одноразовых жеребцов.
Мы вышли из бара, оба — в ломину пьяные, сели на его байк и поехали к нему загород. Мне всего-то и нужно было, что поебаться. Быстрый, дешевый и грязный фак. Ну и, разумеется, закрепить знакомство. Кто знает, может, когда-нибудь в будущем у меня и возникнет необходимость в его уникальных талантах. Оказалось, что он живет в нескольких милях от города. В общем, к тому времени, когда мы добрались до его берлоги, мое терпение было уже на исходе. «Запирается только изнутри» — было слабое утешение. Я неотвратимо трезвела.
Спросила, где туалет. Он указал в угол. Сказал, что если мне вдруг захочется подтереться, он мне выдаст футболку, но я подумала, что лучше пусть просто высохнет — так будет гигиеничней. Я присела на корточки, к нему лицом, стянула трусики и вылила из себя все бессчетные порции водки, которые поглотила за вечер. Прямо на пол. Здоровенная лужа медленно растекалась по комнате, подбираясь к его вонючему матрасу. Я с облегчением застонала, по телу прошла слабая дрожь. Смиффи опустился на четвереньки и слизал последние капли с моей пизды. Его свинарник наполнился ароматом горячей мочи. Воздух как будто наэлектризовался. В комнате стало теплее на несколько градусов. Заряженные частицы плясали в пространстве, словно искрящиеся пылинки.
Он вылизывал мой истекающий паром холмик, как голодный медведь — фантик из-под конфеты. Он скинул косуху, зачерпнул мою мочу и размазал ее себе по рукам до самых плеч. Облизал пальцы, потом предложил мне. Грубо раскрыл мне губы и запустил свой язык мне в рот. Всосал в себя мои слюни пополам с желчью и тут же пустил их обратно мне в горло. Я чуть-чуть подержала во рту эту смесь наших слюней и выплюнула это все ему в рожу. Он достал член из штанов, сжал его в кулаке и принялся долбиться им прямо в гнилой паркет, пропитанный мочой. Со всей дури. Как будто хотел пробить членом дыру в деревянном полу. Я с трудом удержала смех. В пьяном ступоре все равно — кого или что ебать. Главное, чтобы ебать хоть что-то.
Его бешеный рев, глухие удары члена об пол, скрип половиц — как песня больного, патологического сладострастия. Алкоголь бурлит у меня в крови, перед глазами все плывет. Тошнота подступает к горлу и извергается наружу. Одна горячая плюшка падает ему прямо на член. Он кончает в пьяном бреду. Его сперма, моя блевотина и моча соединяются в святом нечестивом браке, образуя вонючую лужу прямо у меня под ногами. Я уже не могу сдерживать смех, когда он переваливается на спину, посылает мне воздушный поцелуй, шепчет: «Спокойной ночи, куколка…», — и отрубается.
Я кое— как привожу себя в порядок, спускаюсь вниз и сорок минут жду такси. Ночное небо уже кровоточит рассветом. Я кривлю губы в усмешке. Больше мы с ним никогда не увидимся. Разве что мне вдруг понадобится обратиться к нему как к «мытарю».
Я уехала из Амстердама через несколько дней после свидания со Стином. Ночным паромом до Лондона. Позвонила Мюррею, с которым мы познакомились в Лос-Анджелесе. Он сказал, что если мне негде остановиться, я могу забуриться к нему… остановиться мне было негде, так что я приняла его приглашение.
Мюррей. Дорожный рабочий. Весьма сексуальная личность. Ненавязчивый и бесшумный, как тихий вор. Иногда пропадал на несколько недель. Следуя по своему собственному пути опрометчивых и безумных порывов. Мы не задавали друг другу вопросов. Открытые, доверительные отношения. Ему нравилось мучить себя: спать на диване в гостиной и слушать, как я ебусь с посторонними мужиками в соседней комнате. Тихонько дрочил и мирно засыпал. Утром старался уйти пораньше, чтобы не видеть, что я вытащу из постели на этот раз. Единственный раз, когда он на меня разозлился — это после той бурной ночи с одним панк-рок солистом, хроническим джанки, когда этот самый солист расписался кровью на стене. Набрав ее в заскорузлый шприц. Сказал Мюррею, что если ему не нравится автограф, пусть он сам его и смывает. Отбеливателем. Вот тут Мюррей и психанул. Ушел, хлопнул дверью. Ну и ладно, хрен с ним. У меня в тот день было свидание с Джей-Джи.
Мы встречались с Джей-Джи уже пару недель. Я хотела его совратить — заставить его нарушить добровольный обет воздержания. Меня завораживал его взгляд, прозревавший пространство на мили вперед. Его замкнутость и молчаливость. Его измученный гений, борющийся с томлением плоти. В общем, я его изнасиловала. Напоила водкой с кодеином — чтобы было не очень больно. Вскоре мы стали неразлучны. Разгул на экстази. Потом — к нему. В его квартиру на пятнадцатом этаже в муниципальном доме в Брикстоне. Опьяняющий секс — часами. Божественные приходы. Мы цеплялись друг за друга, чтобы не провалиться в щель между паркетинами. Наше общее наваждение: когда-нибудь мы проснемся утром и обнаружим, что мы растаяли, растеклись лужей по полу, высохли на солнце.
Это был мой первый опыт общения с мужчиной, когда близость и секс не равнялись насилию. Я не уверена, что Джей-Джи чувствовал то же самое, что и я. Я по-прежнему периодически трахалась с сексапильным дорожным рабочим, парочкой его друзей и кое с кем из наших общих знакомых. Что само по себе было нормально. Ненормально было другое — моя нездоровая тяга рассказывать о своих многочисленных похождениях во всех подробностях. Таким образом, я как будто насильно подводила его к смотровому окну и заставляла вуайерировать. Причем, стекло в этом окне было увеличительным, и сцены, которые разыгрывались перед ним, превращались в повторяющийся, неотступный кошмар. Я его обожала, я перед ним преклонялась, и тем не менее не могла усмирить свои ненасытные аппетиты, свою сексуальную мизантропию и поток отвратительных откровений о тех изощренных издевательствах, которые я учиняла над своей очередной игрушкой. Да, для меня они были игрушками, которыми я забавлялась, использовала и выкидывала за ненадобностью.
Все мои предыдущие более-менее постоянные отношения были затяжной стимуляцией драматизма за счет потребления креативной энергии, здесь же все было наоборот. С Джеем-Джи сами творили драму, стимулируя творческую энергию. Мы оба были фанатами жанра исповедального самобичевания, мелодраматических оперетт, музыкального Гран-Гиньоля ((прим.переводчика: Гран-Гиньоль — Grand Guignol — парижский «Театр ужасов».)) Одержимы грандиозными планами, которые мы когда-нибудь обязательно воплотим в жизнь и обрушим на почтеннейшую публику за ее же деньги. Концептуальные перформансы в жанре гротеска и фарса, проникнутые ужасающей красотой, описание которой лучше оставить для учебников и пособий. Мы совершим большой тур по Европе, Японии, Штатам — и никто из зрителей не спасется от щупалец боли, взращенной в нашем рассаднике философского садомазохизма.
Изменчивость, непостоянство шли только на пользу нашим отношениям. В смысле их продолжительности. Застой — это смерть для любых отношений. Когда мы путешествовали, или вдарялись в загул, или давали совместные представления — это было божественно. Как будто мы были созданы друг для
