наделил их значением. Более того, он волен ожидать, что эти слова или одно слово окрасят значением все сочинение и придадут ему общий смысл. Лишь бы это было... искусством. Вот цель. С другой стороны, господа не должны забывать: данные значения и смысл не являются чем-то непреложным. Стихотворное произведение, господа, может и не иметь никакого смысла. Оно должно лишь, повторяю, быть произведением искусства.
— В таком случае, — настаивал Y, — произведение искусства может и не иметь общепринятого смысла: сотканное из музыкальных отзвуков, оно будет навевать тысяче читателей тысячу несхожих ощущений. В конечном счете произведение искусства может быть и вовсе лишено смысла?
— Тысячу раз так, господин поэт!
— Но почему же тогда, черт побери, господин критик не хочет признать, что даже если эти звуки взяты из несуществующего языка, то из них также может родиться произведение искусства?
Маститый критик украдкой взглянул на часы и, видимо, решив, что разговор уже затянулся, произнес:
— Что ж, если господину поэту так важно, я это признаю.
— Наконец-то! Вот это другой разговор! — улыбнулся Y (при этом мне показалось, будто в улыбке его мелькнуло нечто дьявольское) и действительно совершенно неожиданно прибавил: — Впрочем, вот что: я отрекаюсь от смысла этих стихов и готов принести их господину критику, переписав красивым, разборчивым почерком с параллельной транскрипцией. Пусть он составит о них свое суждение, не принимая во внимание их смысл.
— Непременно, непременно... — растерянно забормотал маститый критик. — Разумеется, хотя... Зачем все же господину поэту нужно отрекаться от их смысла? Только вдумайтесь: ведь если господин поэт откажется от своего намерения, путь к славе будет для него намного легче, ибо тогда он будет иметь дело лишь с одним человеком, способным судить о его гении, оценить и восславить его, — с самим собой. Поверьте, лучше иметь дело с одним, чем со многими. Поверьте мне... Господин поэт может не сомневаться: если ему удастся утвердиться в мысли, что он великий поэт, чего я ему и желаю, его слава будет столь же громкой и заслуженной, как у самого Шекспира. Господина поэта возвеличили бы все те, кто поймут его поэтический язык. И пусть волею судеб таковым оказался бы всего один-единственный человек, неважно: суть славы не в том, сколько ее, а в том, какова она...
Тон маститого критика был изысканно шутлив, но чувствовалось, что его прошибал холодный пот.
— Я, пожалуй, уступлю доводам господина критика, — проронил наконец Y (и вновь я заметил ухмылку на его губах). — Так господин критик подтверждает, что по первому пункту он полностью со мной согласен?
— Ну да же, да, полностью, черт побери! — Маститый критик посмотрел на часы, теперь уже открыто, поднялся и произнес: — Весьма сожалею, но по долгу службы вынужден откланяться: меня ждут в другом месте. Чтобы покончить с делом, которое привело ко мне уважаемых господ, скажу, что в продолжение нашей беседы мы выявили следующее: единственный полномочный судия означенных стихотворений есть сам их автор, господин Y, каковому я от души желаю мирно наслаждаться славой, неоспоримой и не затуманенной чьей-либо завистью или злым умыслом.
Видя, что опасность позади, маститый критик снова обрел прежнюю уверенность. Провожая нас до двери, он дружески похлопывал нас по плечам.
— Все же господин критик позволит мне время от времени заходить к нему? — спросил Y.
— Да, да, конечно. Как только появится желание...
Меня не вполне устраивал такой исход дела. Задержавшись на пороге, я начал было:
— Но искусство...
— Искусство? — мягко перебил маститый критик, начиная терять терпение. — Что есть искусство, всем известно...
Продолжение этой истории слишком печально, чтобы рассказывать его подробно. Читателю достаточно будет знать, что после этого визита у моего друга Y слегка помутился рассудок. Прошло много времени, но он настойчиво продолжает обивать пороги редакций. Повсюду он предлагает странные стихи без начала и конца и настаивает на их публикации, а заодно и на выплате гонорара. Его везде уже знают и без особых церемоний выставляют за дверь.
К маститому критику он больше не наведывается, с того самого дня, как тот самолично, желая отделаться от навязчивого посетителя, вынужден был спустить его с лестницы или что-то в этом роде.
СОЛНЕЧНАЯ НЕДЕЛЯ[11]
Mataria el sol a punaladas si no fuese por miedo de dejar el mondo a oscuras! (sic)[12].
Эти солнечные дни нестерпимо назойливы — голубой дымок поднимается из труб в высокое небо, с самого рассвета воздух глубок и прозрачен и даже пожухлые листья апельсиновых деревьев ослепительно сияют под лучами солнца. И я спрашиваю себя: чего оно хочет от меня? что я должен сделать?
Надо бы подрезать два кипариса и орех, возраст у них совсем еще несерьезный, и, если вся сила уйдет в боковые ветви, им не стать высокими и стройными... До чего же забавное существо кошка: ну ничего собой не представляет, а так горделива, так равнодушна ко всему на свете, словно она и впрямь венец творения. А вот молоденький орех, вытянувшийся на пять или шесть метров в высоту, забавным почему-то не кажется, он вызывает скорее досаду: слишком уж самоуверен сей будущий гигант и слишком быстро становится нескладным переростком. Только этого мне не хватало!
Пока я беседовал с садовником о подрезке деревьев, в окошко дома напротив высунулась женщина, явно вознамерившаяся поведать мне какую-то душещипательную историю. Втыкая подпорки в ящик с базиликом, она давала понять, что муж издевается над нею, а расправляя листочки, намекала, что не бесприданница какая-нибудь и знает себе цену. Все это я прекрасно понял, но что, черт возьми, хотела она сказать, приминая пальцами землю вокруг растений? И к чему такая конспирация, не легче ли было воспользоваться словами? А может, женщина просто боится меня? Этот пошлый, унылый монолог раздражал меня до крайности, и я вернулся в дом.
Подытожим то немногое, что известно из семейных преданий и документов о моем прапрадеде по прозвищу Мот.
В отличие от остальных предков, всемерно старавшихся преумножить славу и богатство нашего рода, Мот лет двести назад промотал значительную часть своего состояния, и наследникам пришлось немало потрудиться, чтобы привести дела в порядок. К такому заключению я пришел, наткнувшись на весьма неуважительные (и даже сердитые) пометки на полях старой расходной книги, сделанные одним из сыновей Мота — Упрямцем, и это сразу пробудило мою симпатию к его отцу. Кроме того, рассказывают, что однажды на людной площади в городе Ф., разгневанный непокорством своего чистопородного скакуна, Мот выхватил из кобуры пистолет — наверняка дорогой, инкрустированный золотом — и, не слезая с седла, усмирил строптивца выстрелом в ухо. Но я не думаю, что подобные выходки были причиной упадка столь значительного тогда состояния, истинные причины окутывает непроницаемый туман.
