Амстердаме, на них можно положиться. Если хотите, я сообщу их имена полковнику.

– Зачем? Для чего?

– Они могут спрятать вас, и вы будете по-прежнему работать здесь, в Париже, – от города до них меньше сорока пяти минут езды. А я позвоню Моро и дам ему самое правдоподобное объяснение, то есть… скажу правду, Дру.

– Значит, вы все-таки знаете Моро.

– Не лично, нет, но два сотрудника Второго бюро беседовали со мной, прежде чем я начала работать в посольстве. Поверьте, имя де Фрис откроет мне доступ к нему.

– Верю. Но какую правду вы собираетесь ему рассказать: что он находится под подозрением?

– Другую. На вас совершены три покушения, и кроме естественного беспокойства…

– Это называется иначе, – перебил ее Лэтем. – Это страх. Каждый раз я был на волосок от смерти, и мои нервы сильно расшатались… похоже, от страха.

– Не возражаю, это честно, он поймет… Но, кроме того, вам предстоит встретиться с братом, который прилетает из Лондона. Вы не знаете ни дня, ни времени прибытия и не можете рисковать его жизнью, если появитесь открыто. Вы исчезнете на несколько дней и свяжетесь с Моро при первой возможности. Я, конечно, не имею представления, где вы находитесь.

– Одно серьезное упущение: а почему мой связной – вы?

– Я снова скажу правду, что мой муж работал с вашим братом, и это подтвердит полковник Витковски, признанный столп разведки, пользующийся всеобщим уважением. Он скажет также, что, по его мнению, вам это известно, а потому вы и попросили меня стать вашей связной.

– Еще два огреха, – тихо и настойчиво произнес Дру, опять с беспокойством оглядывая уже заполнившуюся людьми пивную. – Во-первых, я этого не знал: Витковски пришлось рассказать мне об этом, и во-вторых, почему я не обратился к нему?

– Старые разведчики вроде Стенли Витковски, ветераны так называемых «тяжелых дней», умные, даже выдающиеся люди, знают, как клюет рыба, лучше, чем любой из нас. Ради дела и ощутимых результатов ему не надо выходить за рамки своей сферы деятельности. Сейчас ему придется только подтверждать факты, но ничего не предпринимать. Понимаете?

– Я никогда так не поступал, но, кажется, понимаю. Мы расстаемся с нашими лучшими умами, когда они приближаются к пенсионному возрасту. Простите, я заболтался: стараюсь не думать о том, что кто-то в этой самой пивной может сейчас подняться и выстрелить в меня.

– Едва ли, – возразила де Фрис. – Мы рядом с посольством, а вы и не представляете себе, как переживают французы свою неспособность контролировать террористов.

– Так же, как и британцы, однако людей убивают у дверей магазина «Хэрродс».

– Не часто, и англичане сумели изолировать своего главного врага – ИРА, гори они в аду. А вот французы – мишень для очень многих.

– Прибавьте Италию: мафия и коррупция в Риме разъедают общество, люди дерутся в парламенте, рвутся бомбы. А Испания: каталонцы и баски не только вооружены – ненависть передается из поколение в поколение. На Ближнем Востоке палестинцы убивают евреев, а евреи – палестинцев, и все обвиняют друг друга. В Боснии и Герцеговине идет настоящая резня между народами, которые раньше мирно жили вместе. И похоже, никто не хочет этого исправлять. Всюду одно и то же. Недовольство, подозрительность, оскорбления… насилие. Кажется, будто начинает осуществляться какой-то страшный глобальный план.

– Что вы такое говорите? – спросила де Фрис, глядя на него.

– Все они – мясо для неонацистской мясорубки, неужели вы не понимаете?

– Я не смотрела на это под таким углом зрения. Несколько пессимистическое видение будущего, не так ли?

– А вы подумайте сами. Если список Гарри верен хоть наполовину, стоит лишь обратиться к недовольным во всем мире и указать им обидчиков, как они нанесут удар и установят великий новый порядок.

– Это не тот «новый порядок», о котором говорили вы, американцы, Дру. У вас куда более человечная программа.

– Подумаем еще. Предположим, что все это шифр для чего-то еще, новый порядок, возвращающий нас на пятьдесят лет назад. И новый порядок рейха на тысячу лет вперед.

– Это абсурд!

– Да, – согласился Лэтем и, тяжело дыша, откинулся на спинку банкетки. – Я довел это до крайности, вы правы: такое исключено. Но многое может случиться здесь, в Европе, на Балканах и на Ближнем Востоке. И что же дальше? После бесчисленных войн одного народа с другим, после войн религиозных и появления новых стран, отделившихся от старых?

– Мне трудно вас понять, хотя я не так уж глупа. Как сказал бы Гарри, «где свет в окне»?

– Ядерное оружие! Оно продается и покупается на мировых рынках, и, боюсь, его слишком много в руках Братства, располагающего миллионами. Так было в тридцатые годы, и с тех пор в этом отношении ни черта не изменилось.

– Мне далеко до вас, – сказала Карин, поднося бокал к губам. – Я борюсь с распространяющейся заразой, как вы это назвали, которая убила Фредди. А вы видите неминуемый Апокалипсис, с чем я не могу согласиться. Наша цивилизация уже прошла эту стадию.

– Надеюсь, что прошла, и я во всем ошибаюсь, но молю бога избавить меня от этих мыслей.

– У вас слишком богатое воображение, почти как у Гарри, но он… хладнокровен. Все следует подвергать бесстрастному анализу.

– Забавное замечание, ибо этим мы с Гарри и отличаемся друг от друга. Я думал, что брат такой холодный и бесчувственный, до тех пор, пока от рака не умерла наша шестнадцатилетняя кузина. Мы были детьми; когда я нашел его, он рыдал за гаражом. Я попытался успокоить его, но он закричал: «Не смей никому рассказывать, что я плакал, или я нашлю на тебя порчу». Чисто по-детски, конечно.

– Вы рассказали?

– Конечно, нет, он же мой брат.

– Вы что-то недоговариваете.

– Боже мой, это что – исповедь?

– Вовсе нет. Просто мне хочется получше узнать вас. Ведь это не преступление.

– Ладно. Я боготворил брата. Он был так умен, так добр ко мне, готовил меня к экзаменам, помогал писать годовые контрольные, а потом в колледже даже выбирал, какие мне следует изучать предметы, постоянно уверяя меня, что я умнее, чем мне это кажется, только должен уметь сосредоточиться. Отец вечно уезжал на свои раскопки, поэтому именно Гарри навещал меня в колледже и громче всех кричал на хоккейных матчах.

– Вы его любите, правда?

– Без него я бы не состоялся. Вот почему я грозился побить его, если он не приобщит меня к своему делу. Ему этого не хотелось, но в ту пору как раз создавалась эта дурацкая организация – отдел консульских операций, и им нужны были люди, умеющие думать. Я удовлетворял их требованиям, и меня приняли.

– Полковник говорил, что в Канаде вы были потрясающим хоккеистом. Он считает, что вам следовало бы уехать в Нью-Йорк.

– Это было случайным занятием – провинциальная команда, и мне хорошо платили, но Гарри прилетел в Манитобу и сказал, что пора взрослеть. Я последовал его совету и стал таким, каким вы видите меня. С вопросами покончено?

– Почему вы так враждебно настроены?

– Вовсе нет. Я хорошо свое дело делаю, леди, но как вы повторяли ad nauseam,[51] я – не Гарри.

– У вас есть свои достоинства.

– О, черт побери, есть. Владею основами военного искусства, но не эксперт, поверьте. Окончил все эти курсы по технике допросов врага, мерам психологического и химического воздействия, выживанию и умению определять, какая часть флоры и фауны съедобна, – этого у меня не отнимешь.

– Так что же вас так беспокоит?