Германии и по всей Европе. Пока они пели песни о чистоте крови, о правом деле арийцев и о том, что всех, не принадлежавших к расе господ, уничтожат.
Шагая по мосту, Гарри пел громче всех. Еще несколько секунд!
Наконец-то! Колонна свернула вправо, в снежную ночь, а Гарри согнулся и, воспользовавшись внезапно повалившим снегом, нырнул влево. Зоркий охранник заметил его и вскинул пистолет.
– Nein! – тихо сказал рейхсфюрер, командовавший группой, схватив солдата за руку. – Verboten. Ist schon gut![40]
А человек по кличке Шмель пробирался по глубокому, до колен, снегу, на который никто до него не ступал, и, с трудом переводя дух, надеялся вот-вот увидеть знаки, сделанные несколько недель назад, когда он шел в тайную долину. Теперь ему казалось, что с тех пор прошли годы. Вот наконец! Две сломанные веточки на маленькой сосенке, которые возродятся только весной. Деревцо стояло слева, следующий знак будет справа по диагонали, на спуске… Ярдов через триста, чувствуя, как у него пылает лицо и замерзают ноги, Лэтем увидел его! Он надломил ветку альпийской ели – она так и осталась висеть и засохла, лишенная соков. Горная дорога, соединявшая две альпийские деревни, была меньше чем в пяти милях отсюда, и идти надо почти все время вниз. Он доберется. Должен добраться!
И Гарри наконец добрался, едва передвигая ноги и совсем закоченев. От боли он согнулся в три погибели. Сев на дорогу, Гарри принялся растирать ноги сквозь промерзшие, стоявшие колом брюки, как вдруг появился грузовик. Лэтем заставил себя подняться, шатаясь, вышел на середину дороги и отчаянно замахал руками в свете фар. Грузовик остановился.
– Hilfe![41] – сказал по-немецки Лэтем. – Моя машина свалилась в пропасть!
– Можете ничего не объяснять. – Бородатый шофер говорил по-английски с акцентом. – Я поджидал вас. Последние три дня я каждый час курсирую по этой дороге.
– Кто вы? – спросил Гарри, залезая в кабину.
– Ваше избавление, как сказали бы англичане, – с усмешкой ответил шофер.
– Вы знали, что я сбегу?
– У нас есть осведомительница в тайной долине, хотя мы понятия не имеем, где эта долина находится. Эту женщину, как и всех, привезли туда с завязанными глазами.
– Откуда же она про меня узнала?
– Она работает медсестрой в тамошней больнице, а иногда ее посылают трахаться с каким-нибудь братом арийцем, чтобы производить новые «ростки будущего». Она наблюдала за вами, видела, как вы складывали бумажки и зашивали в одежду…
– Но как же ей это удалось? – прервал его Лэтем-Лесситер.
– В ваших комнатах установлены скрытые камеры.
– А как она сообщила об этом вам?
– Всем «росткам будущего» разрешено – даже приказано – поддерживать связь с родителями или родственниками и сообщать им всякие небылицы, объясняющие их отсутствие. Оберфюреры боятся, что без таких объяснений все выяснится, как было с вашими американскими сектами, которые пытались забаррикадироваться в горах и долинах. И вот наша медсестра связалась со своими «родителями» и с помощью кода сообщила, что американец готовится бежать – срок неизвестен, но намерение не оставляет сомнений.
– Мне удалось уйти благодаря эвакуации – только и всего.
– Так или иначе вы здесь, на пути в Бургенхаузен. Там из нашей скромной штаб-квартиры вы сможете связаться с кем захотите. Понимаете, мы – антинейцы.
– Кто-кто?
– Мы антиподы Каракаллы, убившего двадцать тысяч римлян, которые, по свидетельству историка Дио Кассия, выступили против его деспотического правления.
– Я слышал о Каракалле и о Дио Кассии тоже, но все же не понимаю вас.
– Стало быть, вы плохо знаете римскую историю.
– Ошибаетесь.
– Ну хорошо, переведем это в другой, современный контекст, ja?
– Как вам угодно.
– Наше название по-английски произносится антиниос, ja?
– О’кей.
– Замените «ниос» на «неос», о’кей?
– Так.
– Что получилось? Антинеос, так? Антинеонацисты. Вот кто мы!
– Почему же вы скрываетесь под таким непонятным названием?
– А почему они скрываются под именем «Братство»?
– Да как это связано?
– Скрытности должна противостоять скрытность!
– Но почему? Вы же легальная организация.
– Мы сражаемся с нашими врагами на земле и под землей.
– Я был среди них, – сказал Гарри Лэтем, откидываясь на спинку сиденья. – И все равно я вас не понимаю.
– Почему вы ушли? – спросил Дру у Карин де Фрис, узнав номер ее телефона в службе безопасности.
– Мы ведь обо всем поговорили, – ответила она.
– Осталось много неясного, и вы это знаете.
– Проверьте, пожалуйста, мое досье, и если вас что-то смутит, сообщите об этом.
– Не мелите ерунду! Гарри жив! Пробыв три года в мышеловке, он вырвался на свободу и возвращается!
– Mon Dieu! Вы и представить себе не можете, как я рада, какое это для меня облегчение!
– Вы ведь все время знали, чем занимался мой брат, верно?
– Не стоит обсуждать это по телефону, мсье Лэтем. Приходите ко мне домой на рю Мадлен. Дом двадцать шесть, квартира пять.
Дру сообщил адрес Дурбейну, накинул пиджак и помчался к машине Второго бюро без опознавательных знаков, теперь постоянно сопровождавшей его.
– Рю Мадлен, – сказал он. – Номер двадцать шесть.
– Неплохое место, – отозвался шофер.
Когда Лэтем увидел квартиру на рю Мадлен, облик Карин показался ему еще более загадочным. Эта большая, со вкусом обставленная квартира с прекрасной мебелью, драпировками и картинами явно превышала возможности сотрудницы посольства.
– Мой муж был человеком состоятельным, – сказала Карин, заметив удивление Дру. – Он не только прикидывался торговцем бриллиантами, но действительно занимался этим со свойственным ему elan.[42]
– Видимо, он был незаурядным человеком.
– Не просто незаурядным, а одаренным, – сказала де Фрис. – Садитесь, пожалуйста, мсье Лэтем. Не хотите ли чего-нибудь выпить?
– Поскольку в том кафе, куда вы пригласили меня, давали только кислятину, я с благодарностью принимаю ваше приглашение.
– У меня есть шотландское виски.
– Тогда я принимаю ваше приглашение с восторгом.
– Очень рада. – Де Фрис подошла к зеркальному бару. – Фредди всегда говорил, что в доме должно быть четыре вида напитков. – Она сняла крышку с ведерка со льдом и достала бутылку. – Красное вино комнатной температуры, белое охлажденное вино – крепленое и сухое хорошего качества, а также шотландское виски для англичан и бурбон для американцев.
– А как насчет немцев?
– Любое пиво – они, говорил он, пьют всякое. Но Фредди, как я упоминала, был крайне
