тротуарами. С гиком и свистом, в нежном, глуховатом звоне бубенцов промчался со стороны Камергерского переулка лихач с мощной медвежьей полостью, с нарядными зелеными сетчатыми покрывалами иа огнедышащих конях. Двое мужчин в бобрах и нелеио заломленных цилиндрах держали на коленях пышную даму в бархатной ротонде и меховом капоре и орали:

Пристав с завистью глянул им вслед.

– успел еще услышать Антошин, пока извозчик заворачивал с ним налево, за аптеку, на Тверскую площадь.

В частном доме было жарко, душно, воняло карболкой, махоркой, давно не мытым телом.

Сашка Терентьев уже был здесь. Свой человек, он, облокотившись о деревянные перила, о чем-то доверительно шептался с дежурным околоточным. Дежурный изредка бросал на Антошина быстрый взгляд, полный уважительного удивления. Политический преступник!.. А с виду мужик мужиком!

Странно, но Антошин чувствовал только сильную усталость. Ему хотелось спать. И еще ему хотелось – он отдал бы за это год жизни – как следует набить физиономию этой гниде Сашке, так, чтобы в кровь, чтобы зубы летели на пол…

Его продержали в дежурном помещении минут двадцать, не менее: свободных одиночек не было, а помещать опасного политика в общую камеру – как бы не нагорело от начальства. Пришлось решать, кого из одиночных арестантов переводить в общую камеру, чтобы освободить место для Антошина.

Наконец его поместили в одиночку. Щелкнул за его спиной замок. Топая сапогами, пришел и стал на пост около двери городовой. Антошин не мог отказать себе в удовольствии посмотреть на своего цербера. Унтера, видно, подняли с постели. Он был хмур, заспан, зевал, отчего забавно топорщились небогатые усы на его нестаром и неумном бритом лице.

Антошин уснул, лишь только его голова коснулась набитой соломой и заспанной поколениями арестантов подушки. Он спал без сновидений и проснулся часу во втором ночи, от негромкого говора где-то совсем поблизости. Несколько человек задавали вопросы. Отвечал карауливший Антошина городовой.

Антошина разобрало любопытство. Он на цыпочках подкрался к двери, глянул в глазок и увидел человек пять народу из обшей мужской камеры. Он прислушался к разговору. Разговор шел о нем.

– Ай разбойник?

– Почему такое разбойник?

– Одного держат. И специальный городовой. Тебя небось сообща. А его отдельно. Понимать надо.

– Зарежешь человека, и тебя отдельно будут содержать.

– Ай человека зарезал?

– Политический он, – снисходительно пояснил городовой.

– Деньги, значит, фальшивые печатал, – понимающе закивал головой человек лет сорока в опорках.

– Печа-а-тал! Скажешь еще! Политические – они царя убить хотят… Печатал!.. Совсем ты без понятия.

– А чем же это им наш царь мешает?

– Простить не могут, что освободили крестьян, вот и норовят царя порешить. А тогда, конечно, все обратно.

– Скажите, чего задумали!.. Снова, значит, в крепость мужиков, чтобы морить барщиной да оброком!.. А сам небось помещик? Или сынок помещичий?

– Мастеровой он, – уточнил городовой.

– Скажите пожалуйста. Что ж это, ему, стало быть, охотка обратно под барина?

– Серая кость в политику пошла. Конец, можно сказать, света.

– Ребята, вы бы подальше от двери. А то вдруг у него с собой бомба…

– А ты что, думаешь, такого, не обыскавши, сажать под шары будут? Плохо же ты полицию понимаешь.

– Может, он по пьяному делу царя похвалялся убить, а его р-р-раз и за шиворот? Такое ведь тоже бывает. Особенно с нашим братом-мастеровым.

– А ты что, в пьяном виде тоже так грозишься?

– Да я и вовсе непьющий.

– А под шарами!

– Пачпорта у меня не обнаружено, вот я и попал к тебе в соседи.

– Пачпорт надобно сохранять в порядке.

– Знал бы, где падать буду, соломки бы подстелил.

– Почему народ собрамшись, братцы? Это, видно, подоспел кто-то свежий.

– Да вот политического поймали. Специально к нему городоврй приставлен с заряженным левольвертом.

– Скажите пожалуйста!.. «Политический»? Грабитель, значит, который по кассам?

– Царя убить хотел. Понимать надо.