деле был любимцем и любителем женщин, но эта связь была лишь инсценировкой, что стало известно только через много-много лет.

Василий Матвеевич Соловьев был первым партийным секретарем в пограничном районе Псковской области. По своему положению он знал, что война с немцами неизбежна и близка, но, ответственный за множества людей, он не мог и не имел права спасать только собственную семью. Помогла ему сплетня о романе с директрисой маслозавода. Рискуя получить партийное наказание за аморалку, он принялся демонстративно, так сказать, подливать масла в огонь и преуспел. Охваченная ревностью, его Нюра пригрозила забрать детей и уехать к матери, а он не удерживал. И вот теперь, накануне войны, семья Соловьевых была в относительной безопасности, за сотни километров от границы. Они успели вовремя: свой багаж Анна Кирилловна получала уже после начала войны.

Война все перемешала, перекрутила, привела в движение массы людей: прощались мобилизованные, покатили военные составы, хлынули беженцы, началась эвакуация. В июле мы с мамой оказались у бабушки в деревне, выскользнули из каменного мешка, каким был, по выражению ее профессора, Ленинград. Знакомый адмирал втиснул нас в эшелон, уходивший на восток, а на узловой станции мы пересели на весьегонский поезд. Вскоре после нас в Григорково, не знаю, какими уж путями и судьбами, явилась мамина подруга тетя Люся со своими детьми Ирой и Женей, а в августе на своей подводе в Григорково добрались соседи Соловьевых из Пушкинских гор. Они передохнули, дали отдохнуть коняге и продолжили свой путь на восток.

Война, захватив половину Калининской (Тверской) области, приближалась к ее северо-восточной окраине. Железная дорога была перерезана, поезда не ходили. Мы с мамой, тетей Люсей, Ирой и Женей выбирались по Рыбинскому морю на пароходике, переполненном заключенными из местного лагеря.

Проводив нас, бабушка Анна Васильевна осталась с малолетними внучками в преддверии пустопорожней осени. «Навязались вы на мою шею», – говорила она дочери, а той оставалось только молчать. Сказать было нечего: на мизерную зарплату учительницы в деревне уже ничего не купишь, хлеба по списку выдают всего одну буханку, помощи от Василия Матвеевича ждать не приходится: с началом войны он пропал. И запасов в доме почти не было. Семье грозил голод.

«Как выжить?» – спрашивала себя Анна Васильевна, а ее малолетние внучки, как ни в чем не бывало, играли и веселились. Бабушкин кот поначалу позволял им таскать себя, но, когда его вздумали запрячь в тележку, он взбесился, стал метаться по избе и вдруг сиганул в окно, пробив стекло. С той поры он совсем озверел: прыгнув с полки, вцепился когтями в затылок соседскому мужику, когда тот зашел к ним в дом, гремел посудой по ночам, громким мяуканьем требовал молока. Однажды бабушка застала его подбирающимся к кринке, и он не испугался, а нагло посмотрел желтыми глазищами и не спеша удалился. С тех пор сметану и творог стали прятать под гнет. Не помогло. Кот добрался, груз скинул и все сожрал. «Ах, ты разбойник!» – бабушка пыталась его схватить, но до крови оцарапал ей руку. «Ну погоди же, фашист!» – решила отомстить ему бабушка и приготовила петлю-удавку. Дня через два, действуя внезапно, она захлестнула ворюгу. «Фашист» был подвешен под полатями, и началась экзекуция. «Бабушка, не бей нашего котика», – ревели девочки, а она стегала и стегала его розгой. «Ты злая, нехорошая! Я тебя ненавижу!» – кричала средняя внучка, но Анна уже не могла остановиться. Лишь когда кот перестал дергаться, она выбросила его вместе с веревкой за крыльцо: «Кошки живучи, отлежится». Но кот не отлежался.

Жестокость бабушки совершила переворот в детском сознании. Розги теперь были всегда на виду (как у римских ликторов), и это придавало убедительность бабушкиным приказам и распоряжениям: «Ты куда, рыжий конь, полетела? Вернись, подмети пол! Ты что там прячешься, седая мышь? Иди, нажни травы!» и т. д. В конце недели каждая внучка, кроме маленькой Леленьки, получала, что заслужила, причем в ожидании праведного суда девочки должны были стоять со своими штанишками в руках. Тем не менее приходится признать, что дисциплина, установленная таким образом, содействовала выполнению совершенно неотложной хозяйственной задачи – заготовке на зиму веников для козы и козленка.

Анна Кирилловна по хозяйству успевала мало. После уроков в школе она обычно спешила на партсобрания или же выполняла партийные поручения: агитировала, уговаривала, разъясняла и информировала о положении на фронте. А вести с фронтов приходили нерадостные: был сдан Киев и блокирован Ленинград. Анна Васильевна тяжело переживала за судьбу родного города. К тому же в Ленинграде оставались жена и сын Александра Кирилловича. Сам полковник Соколов, строивший укрепления на границе и вдруг захваченный ураганом войны, нескоро смог написать матери, предоставив ей горевать и молиться за себя. Анна не могла вообразить немецких оккупантов на проспектах и набережных ее Питера.

«Это невозможно! Невозможно!» – стучало у нее в висках. И вот однажды Анна Васильевна пошла по деревенской улице, возглашая, что Ленинград немцам не взять. Ей было видение: на облаке стоит Петр Великий с саблей в руке, на него ползут и ползут огромные крысы, а он их рубит и рубит! Этот сон с небольшими вариациями она рассказывала всем, кто заходил к ним домой, и прибавляла: «Нет, не взять немцам Питер, царь Петр не даст: он его строил, он его защитит!»

Наступила холодная и голодная зима. Долгими темными вечерами, дожидаясь Анну Кирилловну, бабушка рассказывала девочкам про Робинзона Крузо, пела песни им про мальчика-сиротку, про курочку- сестричку и братца-петушка и т. д. Однажды тетя Нюра очень задерживалась, было тревожно. Вдруг бабушка вскочила на ноги: «Молитесь за маму! Все молитесь!» Девочки, все три, бросились на колени перед иконами и заревели. Долго они молились, а когда Анна Кирилловна пришла, то рассказала, что за ней почти от самой Кесьмы шли волки, а впереди по дорожке катился какой-то светящийся шарик. Катился, катился и у самой деревни рассыпался.

В ту зиму волки, как в давние времена, стали появляться у Григоркова. Каждую ночь старшей внучке мерещилось, что серые подходят все ближе, ближе, вот уже грызут угол их домика, и у нее начиналась истерика. Несомненно, что среди главных причин психоза было постоянное недоедание. От него страдала вся семья: у маленькой Лели задерживалось развитие, обозначились признаки рахита, всех донимали чирьи, бабушка Анна похудела, сгорбилась и стала седеть. Тем не менее она предельно скупо расходовала продовольствие. Она не поддавалась на уговоры дочери сварить детям каши, когда из колхоза выделяли несколько килограммов ячменя или ржи. С картофельных клубней, сколько бы их ни удавалось выменять, непременно срезались и сберегались верхушки. Редким, нечаянным лакомством бывал «колоб» – твердый, спрессованный, как древесно-стружечная плита, остаток после отжима масла из льняных семян. Иногда, как последний резерв, бабушка брала ложечку соли и обменивала ее на куриное яичко.

Едва сошел снег, дети набросились на зеленые лакомства: березовые почки, хвощ, щавель, молодые еловые шишки и мягкие сосновые «свечки». Теперь каждый день на обед были крапивные щи и даже лепешки, поскольку Анне Кирилловне удалось очень удачно обменять свой велосипед на три пуда муки. Лопатами и лопатками, с невероятными усилиями, была вскопана вся усадьба. Ее засеяли рожью и ячменем, семенами разных овощей, в том числе сахарной свеклы, засадили картофельными верхушками, а также бобами и горохом. Летом внучки вместе с соседом Толькой Семеновым пасли своих коз в лесу. Уходили рано, на весь день, лакомились черникой, а в полдень где-нибудь в тени съедали лепешку, запивая молоком из бутылки, а крошки перепадали птицам и белкам. Вторая военная зима не была уже такой голодной. Главное, была своя картошка, а пареная сахарная свекла вполне заменяла конфеты для тех, кто забыл вкус настоящих сладостей. А тут еще Василий Матвеевич дал знать о себе и вместе с письмом прислал свой офицерский аттестат – документ на получение семьей его жалованья.