силой и храбростью. Кроме того, мне было немного неприятно, что, идя к Шрамам устраивать скандал, он не сказал мне об этом ни слова.
— Хорошо устроил! — сказал я.
— Отлично!
— Что, если он потребует от тебя удовлетворения?
— И удовлетворение могу дать.
— Тебе бы не следовало выходить из корпуса, — колко сказал я. — Офицером было бы сподручнее устраивать буйства и скандалы…
Но Андрей, вместо того чтобы рассердиться, повернулся ко мне и крепко пожал мою руку.
— Ну, уж каков есть, — сказал он. — Оставь это, пожалуйста; будем говорить о чем-нибудь другом. Я в отличнейшем расположении духа. Если б мне попались теперь Малинин или Стульцев, я бы расцеловал их. Пойдем сыграем партию на биллиарде.
— Нет, благодарю, я пойду домой — мне хочется есть.
— My, как хочешь, — весело сказал Андрей. — Я пойду один.
Мы расстались.
Вечером, когда я читал что-то в своей комнате, вошел Савелий и доложил, что буровский племянник офицер желает переговорить со мной о важном деле.
— Здравствуйте, — сказал он мне, громыхая своими шпорами, — ваш брат, надеюсь, не откажется…
— Нет, не откажется. Его теперь нет дома, а завтра я переговорю с ним, — сказал я, принимая на себя некоторым образом официальную роль.
— Поймите, что мне крайне неприятно, — пробормотал, расшаркиваясь, офицер.
— Во всяком случае, — остановил я его, — кроме меня, со стороны брата, вероятно, потребуется еще свидетель. Потрудитесь и вы с своей стороны приискать…
— Хорошо-с.
Мы раскланялись самым официальным образом. Совершив очень серьезно эту китайскую церемонию, я даже рассмеялся. У меня вертелось в голове слово
Андрей воротился домой поздно ночью, и мне пришлось увидаться с ним только утром.
— Ну, — сказал я, — дело плохо; тебе придется с ним драться.
— Уж были? Очень рад.
Я объяснил Андрею, что нам надо, пригласить еще хоть Новицкого, так как мне, в положении брата, неловко быть одному свидетелем их
Офицер приехал спозаранку и, как человек, опытный в этих щекотливых делах, с самым серьезным видом начал обсуждать мои предложения. Андрей часто стрелял в нашем саду в цель, прибитую на заборе, поэтому посторонние, если таковые будут, не удивятся, заслышав выстрелы, и я предложил устроить дуэль в нашем саду. Рану или даже смерть одного из противников можно будет свалить на несчастный случай при стрельбе в цель. Кроме этого, близость дома обеспечивает скорую помощь… Офицер согласился на все И, заметив, что чем скорее воспоследует удовлетворение, тем лучше, предложил окончить дело завтра, часов в десять утра. Наконец, рассыпавшись в извинениях по поводу неприятности своего поручения, он ушел.
— Завтра, — сказал я Андрею. — Приготовься.
— Я давно готов, — небрежно ответил он, одеваясь, чтобы идти к Новицкому.
— Скажи, пожалуйста, неужели ты не чувствуешь теперь некоторого неприятного чувства? — спросил я его.
Мы сходили с лестницы; Андрей напевал какой-то мотив, очень нравившийся ему в эти дни.
— Как тебе сказать, не солгать? Я убежден почему-то, что будет мой верх, и мне даже немного жаль Шрама, а бояться я ничего не боюсь… так разве чуть-чуть. Да нет! и того не боюсь, — весело сказал Андрей.
У него был счастливый характер, который действительно не позволял ему скучать или быть печальным хоть двадцать минут сряду. Я сказал ему это, и Андрей ответил мне комплиментом, что мой характер еще лучше, так как я не только никогда не печалюсь, но не веселюсь и не сержусь. В назидательном разговоре на эту тему мы незаметно дошли до Новицкого, и, только взявшись за звонок, я спросил Андрея: «А что, если Новицкий не согласится?»
— Найдем другого: в чем другом, а в секундантах и собутыльниках у нас нет недостатка.
У Новицкого с Овериным была большущая холодная комната, испещренная множеством окон с трех сторон. Железная печка у них топилась постоянно, и от этого сухой воздух воспринимал какой-то неприятный запах гари. Этому не помогали даже два горшка с водой, поставленные Овериным на окнах для сообщения воздуху надлежащей влажности.
Мебель была очень бедна, и ко всему тому неряшество и беспорядочность Оверина сообщали комнате какой-то нежилой характер. Продавленный диван стоял далеко от стены, так как Оверин находил полезным в гигиеническом отношении спать середи комнаты. Тут же торчала его доска, около которой пол, аршина на три в окружности, давно побелел от мела. На потолке были прибиты какие-то гвозди и протянуты веревки; На одной из них висели даже чьи-то брюки. Книги у Оверина валились и на полу, и на диване, и под столом, и на подоконниках. Когда мы пришли, оба хозяина лежали с книгами в руках — каждый на своем логовище. Оверин, кроме того, держал в руке длинную палку, на конце которой был привязан, кажется, мел.
Между тем как Андрей начал объяснять Новицкому, в чем дело, я сел к Оверину на диван и поднял одну из валявшихся на полу книг. Это было «Philosophie du progres, une programme»[67] Прудона. Под ней лежал оттиск статьи Оверина о лейденских банках, напечатанной в каком-то немецком специальном журнале. Я плохо знал немецкий язык, да, кроме того, статья была испещрена какими-то бесконечными вычислениями, похожими на гиероглифы, и я ее бросил.
— Что это вы, читаете Прудона? — спросил я.
— Читал. Ужасная дичь! — невнимательно сказал Оверин, повертываясь на бок и начиная писать своей палкой на доске.
Мне ничего не оставалось, как положить книгу на диван и отойти от него.
— Что за нелепость, — говорил Новицкий, — неужели ты в самом деле будешь с ним стреляться?
— Конечно, буду. Что ж тут удивительного?
— Коли ему охота драться — взял бы поколотил его хорошенько, а то еще церемонии какие-то выдумали! — презрительно сказал Новицкий.
— Надо же ему дать средство смыть, так сказать, оскорбление…
— Зачем? ведь он стоил плюхи — нечего ее и смывать, ее ничем не смоешь…
— Ну, словом, ты не хочешь быть свидетелем?
— Нет. Из-за того, что подлецу не нравится оплеуха, я не хочу таскаться по судам, да и тебе не советую.
— Ну, нечего толковать, значит! Прощай!
— Куда же ты, посиди — успеешь еще.
— Надо же найти человека…
— Да вон человек лежит, — кивнул Новицкий на Оверина. — Он теперь вычисляет круг обращения исторических событий в России. Он пойдет.
— Что это нос-то у него разбит? — спросил я.
— Нос пал жертвой, или не пал, а еще падет — жертвой раннего вставания. Не хотите ли посмотреть наш будильник?
Новицкий поднял с полу довольно тяжелый кулек с бельем и всяким другим хламом и начал объяснять устройство оверинского будильника. На стене, пониже часовой гири, были прибиты крючок и дощечка, прилаженная так, что, как только гиря становилась на нее и начинала надавливать, с крючка срывалась веревка и на голову Оверина падал почти с потолка кулек со всем его имуществом: тремя парами белья,
