Причем все женщины жили на своей половине, только старшая жена Цин Инь частенько выходила из спальни супруга лишь тогда, когда солнце уже играло на цветах сливы, что стояли в золотой вазе у дальней стены спальни, для чего солнцу приходилось немало потрудиться.

Что касается фарфорового павильона, то он, и вправду, был и стоял на Острове Небесных Сетей, что прославил незабвенный Тикамацу с Северных территорий.

Все три женщины при более тесной проверке жили дружно или, – кто знает? – делали вид, была б возможность приглядеться с еще более близкого расстояния! И ревели наложницы во весь голос лишь тогда, когда Цин Инь выходила одна в сад совершить прогулку, привязав на спину попугая в клетке и прихватив лейку из тыквы, чтобы полить цветы в саду. Выли они так, вероятно, от обычной женской глупости.

Правда, порой можно было видеть, как все женщины сёгуна вместе катались после обеда на лодке.

Обедали же женщины на своей половине, а сам обед состоял обычно из десяти-двенадцати пряных блюд из рыбы, риса и креветок с розовыми моллюсками в четные, или постные дни, и девяти-тринадцати блюд из морских ежей и побегов бамбука с акульими плавниками в дни нечетные и непостные, с добавлением риса со свининой и утятиной в красном соусе Тан, если утятина и свинина были в такие дни… Это, конечно, не считая грибов сычуань и трепангов с острова Ногао, которые подавались в том случае, если сёгун делил трапезу со своими женами.

На лодке Цин Инь каталась с любимым попугаем, четырьмя мопсами из Пекина и, как было сказано, с двумя женами-наложницами своего повелителя и мужа. Плавали они по Круглому озеру в лодке под балдахином, на веслах которой сидели специально нанятые певички, наученные грести бамбуковыми лопатками с натянутым на них папирусом. Когда они пели, они подносили эти лопатки к своим коралловым губам, и сладкое эхо далеко разносилось над пестрой от рыб водой: рыбы подымались из глубины, чтоб послушать пение. Не болтовню же они поднимались с мягкого дна послушать, ибо жены и наложницы между песнями болтали о всякой ерунде, о которой болтают во все времена женщины во всей Поднебесной и даже за ее пределами, если можно такое вообразить – пределы Бесконечного!

Если уж говорить всю правду, то и по ночам Цин Инь, оставив сёгуна почивать одного на его рисовой циновке (именно на ней почивал сёгун, а совсем не на кровати из кости!), частенько отправлялась плавать на лодке, которой гребли крепкие и рослые юноши из провинции Линь Бяо, которая всегда славилась своими юношами, да и мужами тоже.

Кроме юношей из этой славной провинции, на лодке сидели и гребли и вполне зрелые мужчины из других провинций, ибо слухи о красоте Цин Инь привлекали всех достойных и славных, подобно светильнику, что по ночам привлекает мотыльков.

Умная и находчивая женщина, Цин Инь находила способы собрать веселую компанию, пока государственный человек, ее муж, восстанавливал силы после битв, которые вел с начальниками, подчиненными, друзьями, недругами и собственной женой в постели.

Приближаясь к острову, юноши и мужи, чего греха таить, уже не пели, а гребли изо всех сил. Налегали же они на упругие весла и послушные рули, чтобы быстрей доплыть до острова Небесных Сетей, где все скрывались в зарослях туи… Там они быстро расправлялись с угощением, торопясь затеять игры из тех, какие бывают между молодыми людьми, которые к тому же еще и выпьют сладкого вина с мускатным орехом и наедятся изюма с сушеными фигами. Надо сказать, что наложниц на ночные прогулки Цин Инь с собой брала не так уж часто, любила в игры играть без соперниц.

Об этих играх мало что доподлинно известно, ибо чаще происходили они в третью ночь после новолуния, в фарфоровом павильоне, двери которого плотно прикрывались на время забав. Только звон колокольчиков выдавал своими переливами ту бурю и переполох внутри, которые приводили к этой фарфоровой тряске – как еще не развалился хрупкий павильон, над росписью которого трудились сто двадцать художников двадцать пять лет!? Одной краски они извели сто сорок го!! Это опять же если верить молве, а что есть история, если не молва? Хотя мыто понимаем, что краски ушло гораздо меньше!

Наверное, такое положение дел не очень нравилось наложницам, и они стали нашептывать сёгуну о ночных проделках его жены, мечтая, как мечтают все женщины, занять место Цин Инь возле ее господина за столом в доме и на рисовой циновке в спальне, под шелковым пологом, расписанным попугаями.

Янь Лин долго не хотел верить сплетницам, но ревность, как известно, красноречивей любой сплетницы и изобретательнее иного исполнителя палочных наказаний при свирепом сёгуне, – что греха таить, бывают такие исполнители!

На новолуние Янь Лин тайком приготовил лодку, позвал певичек из веселого дома, и всех их вместе с лодкой спрятал в зарослях лотоса и плакучих ив, наказав дожидаться условленного сигнала – он пообещал крикнуть голосом болотной выпи, крик которой трудно спутать с другими, а кричит эта птица редко, да метко, предвещая одним беду, другим – радость… Сам же улегся у себя на циновке, дожидаясь, когда подле уляжется Цин Инь, как у них было заведено. Так и случилось в ту ночь: она пришла и улеглась, а приготовленные певички в лодке так и мерзли в своей засаде на озере. И в следующую ночь тоже пришла несравенная Цин Инь – не дожидаться же ей, когда луна дойдет хотя бы до четверти, или когда муж в нетерпении позовет наложницу. А бедные девушки за невысокую совсем плату мерзли в сырой темноте, отогреваясь припасенным вином из вишни да жаровней из ивовых прутьев, выложенной негашеной известью и сандалом, которую они по очереди ставили себе под нижние одежды, (многие женщины, увы, так греют себя снизу, если нет другого источника жары!).

Правда, были и другие поводы у сёгуна ждать жену, а у жены сёгуна – спешить к супругу едва ли не каждую ночь, кроме тех, что для возлежаний от природы не предназначены. Напомним, что не было у сёгуна лучше советчика, чем супруга, тут слухи не врали. А в последние две ночи он ждал ее особенно: его изгрызли мысли о задержке вызова в столицу, он хотел предпринять решительные меры, а какие – он не знал и не догадывался даже, – их-то и должна была и на этот раз подсказать жена.

Так, повторим, прошли две ночи.

Обычно, улегшись, Цин Инь склоняла мужа к ласкам, как у них было заведено, ибо сёгун, как мы слышали, славился своей мужской силой. Так ли это было на самом деле – узнаем в свое время, ибо постельную правду не скроешь под одеялом!

Потом супруги обязательно начинали шептаться о таких вещах, которые способны были бы вызвать удивление, расскажи мы о них сейчас, но не станем этого делать, ибо все эти дела давно стали славным прошлым, питая сказания чтецов в харчевнях да пополняя славу сёгуна…

В эти две ночи, о которых речь, сёгун уклонялся от любовных утех, сказавшись неспособным на мужское дело. Он сослался на укус многоножки, которая якобы укусила его в укромный кошель, где хранится до поры в заветных ядрах мужская сила. Тем самым ревнивый муж хотел довести любовный голод супруги до настоящей страсти к ночной ласке, хитростью толкая Цин Инь на измену, в которой змеи-наложницы заставили его заподозрить свою жену. В ответ жена, не получив положенного, отворачивалась от него и не подавала никаких советов, несмотря на все его просьбы и заговаривания о государственных делах. «Сначала отнеси дары в священный грот, а потом уж в Большом Совете разевай рот!» – как гласит пословица. Цин Инь искусно притворялась спящей, пока Янь Лин делился своими тревогами и просил совета: чем ускорить вызов, экзамен и получение заветных чинов и звания Воспитателя императорских детей?

Как и следовало ожидать, на третью ночь старшая жена Цин Инь, которой надоело щипать прихворнувшего супруга за бесполезную мошну, дождалась, когда тот захрапел, взяла клетку с попугаем, фонарь и отправилась на очередную прогулку с дожидавшимися ее на третью как раз ночь после новолуния гребцами. С ними давно состоялся сговор, а тут и срок вышел!

Храбрый сёгун выждал время, какое по его расчетам надобно будет беглецам, чтобы почувствовать себя в безопасности, и встав, начал приводить себя тоже в боевую готовность. Он взял два меча с нефритовыми рукоятями, еще один – с рукоятью из бивня носорога, высоко подвязал косу, надел панцирь из серебра поверх халата, или кимоно, как читаем у плохих пересказчиков с японского; сёгун – тоже ихнее словечко, которым они называют всякого начальника над дворянами-самураями, даже мелкого! Экие кривляки эти пересказчики! Будто не китайская грамота служит в Империи Солнца азбукой! Зовут же «кимоно» только халат с тесемками, особенно если нет на нем застежек, – а у сёгуна-то халат был как раз с застежками, да какими! Будь время, мы бы описали их, но сейчас просто некогда! Потому и не расскажем ничего о нагруднике из серебра.