Следует пауза.

– Так, – наконец говорит она. – По крайней мере, вы говорите прямо. – И добавляет: – Вы помните, Пол, историю о Синдбаде и старике?

Он не отвечает.

– На берегу разлившегося ручья, – продолжает она, – Синдбад встречает старика. «Я стар и слаб, – говорит старик. – Перенеси меня на другой берег, и Аллах благословит тебя». Поскольку Синдбад добрый парень, он взваливает старика на плечи и переходит ручей вброд. Но когда он добирается до другого берега, старик отказывается слезть. Причем он так сильно сжимает ногами шею Синдбада, что тот начинает задыхаться. «Теперь ты мой раб, – говорит старик, – и должен выполнять все мои приказания».

Он помнит эту историю. Она была в книжке с названием «Legendes dorees», «Золотые легенды», которая в Лурде хранилась у него в сундуке с книгами. Он ясно помнит иллюстрацию: тощий старик, на котором нет ничего, кроме набедренной повязки, сжимает жилистыми ногами шею героя, в то время как герой шагает по пояс в воде. Что случилось с этой книгой? Что случилось с этим сундуком и остальными аксессуарами французского детства, которые вместе с его семьей пересекли океан, направляясь в новую страну? Если бы он вернулся в дом голландца в Балларэте, нашел бы он их в подвале: Синдбада, и лису с вороной, и Жанну д'Арк, и остальных его друзей из книг – в картонных коробках, терпеливо поджидающих, чтобы маленький хозяин вернулся и спас их? А может быть, голландец давным-давно их выбросил, после того как овдовел?

– Да, я помню, – говорит он. – Должен ли я понимать это так, что я – Синдбад из этой истории, а вы – старик? В таком случае вам предстоит столкнуться с определенной трудностью. У вас нет средств – как бы это поделикатнее выразиться – нет средств забраться мне на плечи. А я не собираюсь вам в этом помогать.

Костелло еле заметно улыбается.

– Выть может, я уже там, – отвечает она, – а вы этого не знаете.

– Нет, миссис Костелло, это не так. Я вам не подвластен, ни в каком смысле этого слова. И собираюсь это доказать. Я попрошу вас, будьте любезны вернуть мой ключ – ключ, который вы взяли без моего разрешения; покиньте мою квартиру и не возвращайтесь сюда.

– Невежливо так разговаривать со старой женщиной, мистер Реймент. Вы уверены, что имеете в виду именно это?

– Это не комедия, миссис Костелло. Я прошу вас удалиться.

Она вздыхает.

– Ну что же, очень хорошо. Но я совершенно не представляю, что со мной будет: идет проливной дождь, и сумерки быстро сгущаются.

Дождя нет и в помине, сумерек тоже. Теплый и тихий полдень, погода прекрасная; в такой полдень радуешься, что живешь на свете.

– Вот, – говорит она, – ваш ключ. – С подчеркнутой осторожностью она кладет ключ на кофейный столик. – С вашего разрешения я быстренько соберу свои вещи и приведу в порядок лицо. Затем я уйду, и вы снова будете один. Уверена, что вам не терпится остаться в одиночестве.

Он отворачивается в ожидании. Через несколько минут она возвращается.

– До свидания. – Она перекладывает пластиковую сумку из правой руки в левую, правую протягивает ему. – Я оставляю маленький чемодан.

Пришлю за ним через пару дней, когда подыщу другое жилище.

– Я бы предпочел, чтобы вы забрали этот чемодан с собой.

– Это невозможно.

– Это возможно, и я бы предпочел, чтобы вы так и сделали.

Больше они не произносят ни слова. Стоя у парадной двери, он наблюдает, как она медленно, шаг за шагом, спускается по лестнице, неся чемодан. Если бы он был джентльменом, то предложил бы свою помощь – больная у него нога или нет. Но в данном случае он не джентльмен. Он просто хочет, чтобы она исчезла из его жизни.

Это верно: ему действительно не терпится остаться одному. Он просто изголодался по одиночеству. Но не успевает Элизабет Костелло исчезнуть из виду, как на пороге появляется Драго Йокич с набитым рюкзаком на плече.

– Привет! – здоровается он. – Как велосипед?

– Боюсь, что я так ничего и не сделал с велосипедом. У меня были другие дела. Чем могу тебе помочь? Хочешь войти?

Драго входит и опускает рюкзак на пол. Вид у него теперь менее самоуверенный, скорее даже смущенный.

– Ты пришел по поводу колледжа Уэллингтон? Хочешь побеседовать о нем?

Мальчик кивает.

– Ну что ж, выкладывай. Какие проблемы?

– Моя мама говорит, что вы за меня заплатите.

– Это верно. Я гарантирую оплату в течение двух лет. Если хочешь, можешь считать это ссудой, долгосрочной ссудой. Мне не важно, как ты будешь считать.

– Мама сказала, сколько это выходит. Я не знал, что так много.

– Мне не нужны эти деньги, Драго. Если я не потрачу их на твое обучение, они будут лежать в банке без движения.

– Да, но почему я? – упорствует мальчик.

«Почему я?» Кажется, этот вопрос у всех на устах. Он мог бы вежливо отделаться от Драго, но мальчик пришел лично, чтобы узнать, поэтому он ответит – правду или хотя бы часть правды.

– За то время, что твоя мать здесь проработала, я к ней привязался, Драго. Она кардинально изменила мою жизнь. Ей приходится нелегко, мы оба это знаем. Я хочу помочь, чем могу.

Теперь Драго уже не прячет глаза. Мальчик смотрит ему прямо в лицо, как бы бросая вызов: Это все, что вы можете сказать? Вы не зайдете дальше? А его ответ: Да, я не зайду дальше – пока что.

– Мой папа этого не позволит, – говорит Драго.

– Да, я слышал. Вероятно, для твоего папы это вопрос чести. Я могу это понять. Но ты должен ему напомнить, что принять ссуду от друга не стыдно. А мне бы хотелось, чтобы меня считали другом.

Драго качает головой:

– Дело не в этом. Они поссорились из-за этого, моя мама и мой папа. – У него начинают дрожать губы. Всего шестнадцать лет – еще ребенок. – Они поссорились вчера вечером, – тихо продолжает он. – Мама ушла. Она ушла к тете Лиди.

– А где это? Где живет тетя Лиди?

– Вниз по дороге, в Элизабет-Норт.

– Драго, давай будем искренними друг с другом. Ты бы не пришел сюда сегодня, я уверен, если бы тебя не тревожили мысли о твоей матери и обо мне. Поэтому позволь мне тебя успокоить. Между твоей матерью и мной не происходит ничего постыдного. В моих чувствах к ней нет ничего бесчестного. Я отношусь к ней с почтением. «Ничего постыдного». Какая забавная, старомодная манера выражаться! Уж не фиговый ли это листок, прикрывающий нечто гораздо более грубое, нечто непроизносимое: «Я не трахал твою мать»? Если вся эта кутерьма из-за траханья, если именно это вызывает у Мирослава Йокича ревнивую ярость, а его сына доводит до слез, почему же он рассуждает о чести вместо того, чтобы просто сказать: «Я не трахал твою мать, я даже не приставал к ней. Пойди и скажи это своему отцу». Однако если уж он не планирует склонить к этому Марияну, если не мечтает трахнуть ее, то что же тогда он планирует и о чем мечтает и какими словами объяснить это парню, родившемуся в восьмидесятых?

– Мне жаль, что я стал яблоком раздора между твоими родителями. Этого мне бы хотелось меньше всего. У твоего отца совершенно неверное представление обо мне. Если бы он познакомился со мной лично,