Окончив институт иностранных языков, он сразу стал школьным учителем, не пытаясь устроиться где- нибудь в более престижном месте. К работе своей он был почти равнодушен, всё свободное время посвящая различным увлечениям, периодически сменявшим одно другое. Правда, его интерес к истории, в основном к военной, возникший еще в раннем детстве, не ослабевал никогда.
Взяв в руки Гая Светония или, скажем, томик Милия Езерского, он тут же мысленно погружался в те времена, когда по простым или мощенным камнем дорогам шли римские легионы. Он явственно видел колышущиеся впереди аквиллы и весциллумы с ритмично раскачивающимися конскими хвостами. Их несли покрытые шкурами знаменосцы, лица которых едва выглядывали из разинутых львиных пастей. Следом тяжело ступали закованные в кожу и латы центурионы, груженные всяким скарбом солдаты, скрипели влекомые лошадьми и рабами баллисты и катапульты. В этом людском потоке среди пыльных красных плащей и иссеченных в боях с варварами щитов он различал бронзовые лица легионеров, щеки которых прикрывали широкие железные пластины шлемов. Он отличал принципов от триариев, гастатов от велитов.
В другие минуты перед его мысленным взором сенаторы в тяжелых белых с пурпуром тогах, стуча сандалиями по мрамору курий Юлия или Корнелия, решали вопросы войны и мира где-то на далеких берегах Дуная или Рейна, в стране пирамид или на поросших вереском холмах древней Шотландии. Он слышал скрипучий голос дряхлого Каттона Утического, в тысячный уже раз требующего в конце своей очередной речи разрушения Карфагена. Раскрывая Тарле или Манфреда, Стендаля или Делдерфилда, Антон видел летящую в стремительной атаке конницу Мюрата, ощетинившиеся штыками русские полки или отступающее под градом английских пуль последнее каре императорской гвардии на плато Бель Альянс. Понятно, что и мировые войны первой половины двадцатого века с их размахом и океанами пролитой крови тоже никак не могли пройти мимо его внимания.
Но, несмотря на всё это, он ни за какие коврижки не согласился бы всерьез и наяву встретиться взглядом со старческими водянистыми глазами Корнелия Суллы или беспощадным взором Оливера Кромвеля. И уж тем более увидеть блеск круглых стекол на добродушной физиономии Генриха Гиммлера или, скажем, Лаврентия Павловича. Историей, как и звездами, лучше любоваться с безопасного, а значит, очень большого расстояния.
В последнее время Антона особенно занимал Третий рейх и всё, что с ним было связано. В основном он черпал информацию в Интернете, в чем безусловно помогало знание немецкого языка. У него было довольно много книг, но все их он уже прочитал, а каждую стоящую новую удавалось приобретать не чаще чем раз в месяц, а то и в два. Антон уже давно заметил, что историю мира пишут англичане. Не французы, не немцы, не русские, не китайцы. Именно англичане. Какую книгу ни возьми – англичанин или американец, что почти то же самое. Будь то эпоха Наполеона или Первая мировая война. О советской же историографии он где-то прочел такую фразу: «Есть ложь, есть наглая ложь и есть советская историография» – и был согласен с ней на двести процентов. Однако, отдавая должное соотечественникам, которые просто не могли писать правду, он постепенно убеждался, что и западные историки частенько грешили против нее. Они также были мастерами замалчивания одних фактов и выпячивания других, в результате чего правда растворялась в тумане ложных впечатлений. Оставались, конечно, незыблемые даты, имена и географические названия, но история ведь не справочная книга. И хоть врали они на порядок меньше и не обращались с цифрами столь изуверски, как наши, но всё же им не грозили расстрел или ГУЛАГ. Скоро в нем вызрело твердое убеждение, что ни одно событие в человеческой истории не породило столько лжи и словоблудия, как Вторая мировая война. И вряд ли уже кто-нибудь вычистит эти авгиевы конюшни от вымысла маршалов-мемуаристов, советских академиков и патриотов, радеющих за народную честь.
Наконец, ближе к вечеру охранник молча вывел Антона из камеры и доставил в кабинет Ротманна. Штурмбаннфюрер велел задержанному сесть за свободный стол, где уже лежало несколько листов бумаги и ручка с вечным пером.
– Напишите-ка еще раз все о себе, и поподробнее, – предложил он, – время у нас еще есть.
«Видно, ничего пока не произошло», – с тревогой подумал Антон и взял ручку. Сначала он повторил то, что уже писал в первый раз. Затем, дав некоторые сведения о своем родном городе, он стал максимально подробно излагать собственные мысли и ощущения с первой минуты своего появления у парковой ограды. Никакой информации о грядущих событиях войны и послевоенной жизни он пока решил не давать. «Это им еще нужно хорошенько попросить», – зло подумал он. Напоследок Антон путано изложил свою теорию произошедшего. Он предположил, что стал жертвой научного эксперимента, причем неудачного эксперимента, проведенного кем-то и когда-то в далеком будущем. В будущем даже относительно его времени, поскольку подобное и в нем было еще совершенно невозможно. Конечно, всё это походило на бред сивой кобылы, но ничего другого не оставалось. Если без конца говорить «не знаю», можно нарваться на неприятности. В общем, рассказ получился довольно путаным, да и необходимость писать на чужом языке не способствовала успеху в эпистолярном жанре.
Когда Антон уже заканчивал, в комнату вошел какой-то парень лет двадцати пяти-двадцати семи. Одет он был в старую шинель без знаков отличия, но с желтой повязкой на левом рукаве. На повязке черными буквами было написано «Im Dienst der Deutschen Wehrmacht». Антону даже не надо было читать эту надпись – он сразу понял, что это такое. Такие повязки со словами «На службе германских вооруженных сил» носили гражданские лица, привлеченные армией в качестве помощников, а также военнопленные, изъявившие желание помогать немцам. «Наверное, хиви», – подумал Антон, вспомнив о многочисленной категории добровольных помощников из числа советских пленных, сменивших ценой предательства лагерные бараки на вполне сносное житье. По данным послевоенных немецких историков, в вермахте их насчитывалось до 600 тысяч человек. Большинство из них входили в штат дивизий сухопутных войск и несли службу в тыловых подразделениях.
Ротманн предложил Антону поговорить с этим человеком.
– О чем?
– О чем угодно, только по-русски.
«Ах вот в чем дело, – понял Антон. – Хотят проверить мое знание языка».
– Кто вы и зачем сюда пришли? – вдруг неожиданно для самого себя спросил он по-русски оторопевшего парня с повязкой.
– Я… Александр Николаевич Маслов. Мне велели явиться в гестапо, я и пришел.
– Давно в Германии? – продолжил Антон деловито допрашивать «добровольца», как он сразу окрестил его про себя.
– С прошлого года. Попал в плен и…
– Ну понятно. Чем занимаешься?
– Служу переводчиком на зенитной батарее во время налетов. Работаю с нашими на расчистке завалов, ну и что прикажут…
– Перемещаешься по городу свободно?
– В основном да.
– Что значит «в основном»?
– Есть места, куда нам заходить не разрешено.
– Это куда же?
– На территорию порта…
– Ладно, достаточно, – прервал их разговор Ротманн. Он подошел к «добровольцу» и спросил: – А теперь скажите мне: человек, с которым вы только что разговаривали, говорит по-русски свободно ?
– Да, герр штурмбаннфюрер, – вытянулся перед Ротманном Маслов, – он говорит без малейшего акцента.
– Идите, – сказал после небольшой паузы эсэсовец и, подойдя к двери, велел Курту проводить парня. Обращаясь уже к Антону, спросил: – Ну, вы закончили?
Дописав еще несколько слов, Антон поставил дату, расписался и отдал два листка бумаги штурмбаннфюреру. Тот велел Антону пересесть на другой стул и, отойдя к окну, стал читать.
В этот момент в кабинет вошел запыхавшийся Юлинг. Он был в расстегнутом плаще, держал поясной ремень с кобурой в руках, видимо, только что приехал и шел, раздеваясь на ходу. Бросив ремень и фуражку на стоящее у стены кресло, он плюхнулся на свободный стул.
– Отто, могу я с тобой поговорить? С глазу на глаз, – добавил гауптштурмфюрер, не глядя на
