А через несколько дней в одном из варшавских ресторанчиков Отто Ротманн пил пиво в компании своих унтер-офицеров. За столиками вокруг шумел гул голосов. Накануне, десятого октября, поляки капитулировали, и вермахт праздновал свою первую крупную военную победу. Занятые разговором, эсэсовцы не заметили, как к ним с бутылкой в руке подошел подвыпивший фельдфебель.
– Ребята, вы что, танкисты? – добродушно спросил он, покачиваясь. Его сбили с толку черные куртки и черепа в петлицах.
– Это не танкисты, Хольм, – пытаясь увести его, сказал подошедший товарищ, – пойдем, нам пора.
Фельдфебель, обратив наконец внимание на нарукавные нашивки сидящих, вдруг вяло махнул рукой и, собираясь уходить, разочарованно произнес:
– А… надсмотрщики.
В следующую секунду к нему подлетел один из шарфюреров Ротманна, развернул фельдфебеля к себе лицом – «Что ты сказал?» – и, не дожидаясь ответа, ударил его наотмашь. Унтер полетел между столиками вслед за своей громыхающей по каменному полу бутылкой, по пути свалив кого-то со стула. В разных местах мгновенно вскочило полтора десятка человек, и через несколько секунд Верхнебаварский полк дивизии «Тотенкопф» в лице пятерых своих представителей вступил в бой с солдатами дружественной армии. На пол посыпалась посуда, полетели сброшенные поясные ремни с тяжелыми люгерами в кобурах и тела поверженных противников с обеих сторон. Отто Ротманн отчетливо слышал радостный крик: «Наши бьют эсэсовцев!»
Драку остановил оказавшийся неподалеку патруль военной полиции. У Отто выписали данные из его солдатской книжки и, заставив расписаться в какой-то бумаге, отпустили, велев явиться с докладом о случившемся по начальству. Остальных его товарищей и нескольких нижних чинов из армейских арестовали.
– С чего началась драка? – спросил Эйке, возглавлявший в те дни в Польше службы СС и полицию в оперативной зоне 8-й и 10-й немецких армий.
Отто Ротманн, стоявший навытяжку перед его столом, рассказал в нескольких словах, как было дело, умолчав, однако, о слове «надсмотрщики», произнесенном фельдфебелем.
Мясистое лицо группенфюрера стало задумчивым. Он написал что-то на листке бумаги, сложил его вчетверо и, протянув подчиненному, сказал:
– Идите и заберите своих людей по этому адресу. Шарфюрера Рейнеке в штрафную команду. Впредь прошу держать себя в руках.
Когда Ротманн был уже в дверях, Эйке окликнул его и сказал:
– Я сделаю из вас солдат, дайте срок.
Инцидент, а таких было немало в то время, последствий не имел. Десятки жалоб на СС армейских генералов (в основном по поводу их обращения с мирным населением) остались без ответа. Просто они, эти генералы, видимо, еще не до конца разобрались в сущности нового режима и новых методов работы на оккупированной территории. И чтобы впредь все эти чистюли с красными петлицами, расшитыми узором «альт ля риш», не совались не в свое дело, сразу после польской кампании эсэсовцев вывели из-под юрисдикции гражданских и военных судов. Они создали для себя свои органы дознания, суд и тюрьмы.
Здесь в Польше Отто Ротманн впервые вживую увидел фюрера. Увидел во всем блеске его славы. Во время торжественного въезда Гитлера в Варшаву их часть стояла в оцеплении, контролируя прилегающие переулки и задворки, в то время как напыщенные блондины из Лейбштандарта выстроились вдоль пустынных тротуаров по обе стороны главной дороги. Ротманны, сидя на лошадях, выглядывали из переулка на приближающийся кортеж, стараясь не пропустить ни одной мелочи.
В кинохронике, газетах и журналах им и раньше часто приходилось видеть Гитлера. И тогда он был величественен на фоне орущей толпы, ощетинившейся тысячами вытянутых в неистовом приветствии рук. На мостовых у его ног лежали груды цветов, а из множества распахнутых окон свисали люди вперемешку с красными флагами с черной свастикой в белых кругах. Иногда под его вскинутой рукой проходили тяжелые ряды штурмовиков, собранных со всей Германии. Иногда это были стройные шпалеры молодых воспитанников трудовых лагерей с лопатами на плечах. Бывало, медицинские сестры в чистеньких платьях в полоску, с накрахмаленными белыми воротничками и в таких же шапочках старательно печатали мелкий шаг. Незадолго до начала войны в Берлине прошел последний марш знаменитого легиона «Кондор», который братья видели в одном из кинотеатров перед началом фильма. И конечно, «асфальтовые солдаты» Зеппа Дитриха в белых ремнях на черных мундирах. Эти умели ходить. Своим гусиным шагом, не тем подпрыгивающим, которым шлепает иная вымуштрованная вермахтовская часть с балетмейстером во главе, а степенным, с каменным выражением на лицах, с едва поднимающимися до белых ремней правыми ладонями в белых перчатках. Они доставляли фюреру истинное наслаждение.
Видели они и въезд Гитлера в ликующую Вену весной прошлого года. Опять цветы, лес поднятых рук, разлетающиеся, как осенние листья, листовки. Тогда на улицах Вены ликовал возрожденный рейх германской нации, готовящийся принять в свое лоно и другие, отрезанные хирургами Версаля немецкие территории.
Но в Варшаве было другое. Позднее Отто видел уже в кинохронике этот въезд, который более всего для нее и был задуман. Фюрер снова ехал во главе колонны, точнее, в одном из первых тяжелых «Мерседесов» с откинутым верхом. Не считая оцепления, улицы на этот раз были пусты. На маршруте его следования не было даже ни деревца и ни кустика. Окна в плотно стоящих домах закрыты. Из чердачных окошек торчат стволы тяжелых пулеметов. Только урчание моторов и приглушенные обрывки команд из гулких пустынных переулков. И он. Стоя, подняв голову, скользит победным взглядом по верхним этажам вражеского города, иногда резко вскидывая руку в приветствии своих преторианцев. Всё это придавало церемонии то суровое величие, которому не нужны ни музыка, ни цветы, ни ликование толпы. К ногам фюрера безмолвно и обреченно пала вражеская столица. Первая из множества других, чья очередь была впереди.
Потом «Мертвая голова», подразделения которой, собственно, именно в Польше и приобрели официальный дивизионный статус, была выведена в Германию, и братья некоторое время пожили дома. Это был уже не тот их дом на северо-западной мюнхенской окраине. Два года назад их мать переехала хоть и по-прежнему в скромную, но всё же более просторную двухкомнатную квартиру в Кельне на другом конце страны. Сыновья перевезли ее поближе к родственникам.
Из ее окон в доме на Цеппелинштрассе, обращенных в сторону Рейна, была видна громада собора Святого Петра и Марии, возвышающегося над морем городских крыш. Отто и Зигфриду нечасто приходилось гостить здесь, и они подолгу в такие дни курили у раскрытого окна на пятом этаже, глядя на туманное в вечерней дымке или сияющее в солнечном свете утра пепельно-серое каменное чудо, созданное человеком во славу бога. Особенно величественны были западные башни, когда их освещало закатное солнце. Черные, взметнувшиеся к облакам камни, казалось, не подчинялись законам тяготения. Еще больше это преодоление земных сил ощущалось внутри, где пространство нефов было наполнено воздухом и светом. Здесь тонкие пучки колонн уходили ввысь и, разветвляясь, превращались в нервюры невесомого крестового свода, а над арками боковых нефов горели яркими красками огромные стрельчатые витражи. Невозможно было понять, как эти сотни тысяч тонн тяжелого камня парили над землей вот уже на протяжении четырех веков.
При всем этом никаких религиозных чувств, совершенно не поощряемых и даже открыто презираемых в дивизии Теодора Эйке, в братьях давно не осталось. Да их не было и раньше. Послевоенные голод и нищета их детства, чувство униженности их родины, привитое учителями в школьные годы, мало способствовали смирению юных душ и воспитанию в них всепрощающей веры. Они просто были горды за свой народ, подаривший миру великую культуру. Они верили в великое предназначение национал-социализма, который прольет свет этой культуры на другие, достойные этого света народы и, сметя всех врагов, вернет их родине былое величие. И черные контуры двух каменных шатров западного портала как бы утверждали эту веру.
Потом они уехали в дивизию. Зигфрид был откомандирован в Берлин, а Отто, приняв временно его роту, оставался в тренировочном лагере под Мюнхеном. На Рождество они опять ненадолго собрались у окна с видом на собор, и эти их последние дни, проведенные вместе, Отто часто вспоминал впоследствии, стоя с сигаретой в руке у другого окна, – ночного окна во Фленсбурге.
Теперь он был один. За дребезжащими стеклами вспыхивали зарницы пожаров и залпы зенитных батарей. Ни матери, ни его молодой жены, ожидавшей летом этого года ребенка, ни брата уже не было в живых. Он даже не знал теперь, существовал ли сам собор, – величественный символ их прежней
