атаки, но на это нужно еще решиться. В итоге «следопыты» развесят «рождественские игрушки» над полянами и перелесками западнее городской черты. Примерно вот здесь, — Алекс показал на карте. — Сюда и упадут бомбы.

Он выжидающе посмотрел на брата.

— А что, — Эйтель взял белый бумажный прямоугольник и повертел его в пальцах, — мне нравится. Вот только где взять две громадные маскировочные сети? А так… ничего. Остается убедить крайсляйтера, раздобыть пару бульдозеров, десяток грузовиков…

— Речь идет о судьбе города и его жителей, — воскликнул Алекс. — Что за проблема в десяти грузовиках? У вас тысячи самолетов стоят без дела. Наверняка то же и с грузовиками.

— Да ты успокойся. — Эйтель щелчком выбил из пачки новую сигарету. — Найдем и транспорт, и бензин. У меня припрятана цистерна на всякий пожарный. А сети… если мне память не изменяет, их вяжут на текстильных фабриках в Хартмансдорфе или Грюне — это в нескольких километрах от города. Ты лучше скажи, как мы преподнесем эту историю с кавалерийским плацем нашему Кеттнеру? Это крайсляйтер округа Хемниц, назначенный ответственным за оборону города. Он ни черта не смыслит в целях «зеро», маркировщиках и во всем остальном. Он вообще ни в чем не смыслит. Сказать, что мне было видение? Как Орлеанской деве? Боюсь, не сработает.

— Информация о цели «зеро» должна исходить не от тебя, — убежденно сказал Алекс. — Во всяком случае, не напрямую.

— От кого же?

— Не знаю, надо подумать, — Алекс потер ладонью лоб, — ну, например, от меня. Нужно только решить, как это обставить.

Эйтель некоторое время молчал, украдкой поглядывая на брата.

— Ты действительно готов влезть в это дело? — спросил он. — Ты понимаешь, что в этом случае…

— Я стану предателем? Ты это хочешь сказать?… Да, я понимаю.

Эйтель прикурил сигарету и сделал глубокую затяжку:

— Алекс, зачем тебе это нужно? Война вот-вот закончится. Если мы оба уцелеем, я стану военнопленным и как-нибудь это переживу. Возможно, меня сгноят в русском лагере, но я останусь самим собой. А что будешь делать ты? Прятаться здесь, в Германии, пытаясь выдать себя за другого, и, если повезет, остаток жизни прожить под чужим именем?

— Речь не обо мне, Эйтель. Здесь могила нашей несчастной матери. Это ее город. Это город тех, кого она любила и кто теперь лежит рядом с ней на Йоханесфридхоф. И это последнее, что осталось у нас с тобой и у нашего отца. Ты видел, во что превратились кладбища Дрездена? А ведь Хемниц намного меньше. Ты не боишься, что однажды, выбравшись из бомбоубежища, вдруг поймешь, что тебе уже никогда не принести свои розы на ее могилу. Просто некуда. И потом, что касается меня, то я надеюсь…

— Что все останется шито-крыто?

— Ну… вроде того.

Эйтель долго молча курил, о чем-то напряженно размышляя.

— Не знаю, решать тебе, — сказал он наконец, резко вдавливая окурок в переполненную пепельницу. — Хочу только предупредить, что ты не сможешь влезть в это по-тихому — шепнул и в сторонку. Придется помогать — одному мне не справиться.

— Я готов.

— Что ж, — Эйтель принялся складывать карту, — тогда давай соображать, как подключить тебя к этому делу. Для начала нужна легенда нашего с тобой знакомства. Начнем с того, что ты, Генрих фон Плауен, проходил курс радионавигации в 5-й авиашколе Люфтваффе в Эрфурте. Почему именно там?… Потому что в этой школе практиковался и я. Там мы и повстречались…

В тот вечер они сблизились гораздо более, нежели накануне, рассказывая всевозможные случаи из своей жизни.

— Раз уж ты какое-то время учился со мной в одной школе, то не можешь не знать о произошедшем там интересном случае, — говорил Эйтель. — Прямо в казармах у нас располагались имитаторы радиосвязи. Это были такие тренажеры со слабенькими радиостанциями, мощности которых как раз и хватало на то, чтобы доставать друг друга, а также радиоточку на диспетчерской вышке. Однажды ночью пеленгатор радиоточки зафиксировал сигнал из трех длинных тире, то есть «у меня техническая неисправность, прошу обеспечить аварийную посадку». Диспетчер сообщил начальнику аэродрома и получил разрешение включить посадочные огни. В соответствии с инструкцией он также поднял по тревоге пожарных, медиков и техслужбу. Все они выкарабкались из теплых постелей и выкатились на поле на своей технике. Однако проходит время, а никакого самолета нет, да и на другой день ничего не слышно об аварийной посадке где- либо по соседству. Ровно через неделю эта история повторяется один в один. Снова три длинных тире, включение огней и опять тишина. А год-то уже сороковой. Вся страна в затемнении, да еще за полчаса до радиопередачи поступило предупреждение о приближении британских бомбардировщиков. Можешь себе представить, что тут началось. В общем, «диверсанта» поймали. Им оказался наш курсант. От делать нечего или от врожденной глупости он выходил в эфир с одного из тренажеров. Его забавлял произведенный эффект — три раза нажал на ключ, и все несутся сломя голову. Звали этого парня Гансом, а вот фамилию я забыл. В общем, его выперли из школы и отправили в штрафную роту. В сорок третьем ему бы такое с рук не сошло.

— Да, — улыбнулся Алекс, — у нас в Десфорде еще до войны тоже был случай. Один преподаватель… его звали Цезарь Огилви — раньше он был адвокатом, а теперь с высокомерием посвященного вбивал в нас воздушное право, — так вот, он страшно боялся летать на самолете. В качестве пассажира, разумеется. Свои занятия он проводил в виде бесконечных наставлений с постоянными подначками вроде: «Как, вы и этого не знаете!» И вообще, этот типичный «киви»[35] был весьма пакостливым типом с единственной целью в жизни — выслужиться перед руководством. Ну вот… однажды нас на две или три недели должны были перебросить на один из северных аэродромов. Это Аклингтон, миль тринадцать севернее порта Блайт. Предстояла отработка полетов над морем с посадками на каверзные полосы Оркнейских и Шетланских островов. Часть курсантов должна была перелететь на Аклингтон на наших учебных самолетах, каждый в паре с инструктором. Другие — на транспортном «Дугласе». Огилви вообще никуда лететь не требовалось, поскольку там он был никому не нужен. Да только не тут-то было. Один из наших курсантов, которого этот придурок особенно доставал, цепляясь помимо прочего к его акценту, был греком по имени Сотирис Сканцикас. Здоровенный такой малый, едва умещавшийся в кабине истребителя. Так вот он, воспользовавшись спешкой и тем, что начальство школы отсутствовало, вбегает в кабинет этого Цезаря и докладывает, что самолет готов и что им пора вылетать.

— Куда это еще вылетать? — выпучивает глаза знаток права.

— Туда же, куда и всем остальным, сэр. Согласно списку, утвержденному начальником авиашколы, вы летите со мной.

Тот давай возмущаться, мол, какой такой список, я вообще никуда не лечу. Но наш Сортириус (мы просто не могли не дать Сканцикасу этого прозвища) продолжает стоять навытяжку и преданно смотреть в глаза любимому преподавателю. Все, мол, уже улетели, они и еще один экипаж — последние. Огилви хватает телефон, но начальника школы нет, а другие просто не в курсе. Он звонит диспетчеру аэродрома, который знает только одно — с каждым курсантом должен лететь инструктор, а также просит не задерживать вылет, поскольку через полчаса на полосе должны начаться профилактические работы.

— Сэр, если что не так, я привезу вас обратно. А сейчас нужно спешить. Мы летим в паре с мистером Окуэном, а без него я не найду куда приземляться.

Окуэн был одним из наших навигаторов. Он, как и все, не питал нежных чувств к Огилви, и это мягко сказано. Короче говоря, бедняге правоведу ничего не остается, как только взять свой громадный чемодан, с которым он только что собирался уехать в отпуск, и, чертыхаясь на чем свет стоит, поплестись вслед за Сортириусом на аэродром. По дороге он принялся выяснять у грека, хорошо ли тот летает.

— Думаю, что да, сэр. Посадки, правда, даются мне еще не очень уверенно. Самостоятельно я совершил пока только одну и, сказать по правде, получил за нее замечание.

— Как одну! — завопил Огилви, бросая чемодан. — О Боже! Почему именно мне достался этот грек?