— А что случилось с тобой? — спросил Алекс.
Каспер рассказал про то, как из-за отказа двигателя совершил вынужденную посадку на чудом подвернувшейся поляне.
— Ты же знаешь наши «Харрикейны», черт бы их побрал. И при обычной-то посадке на мягкий грунт они могут запросто кувыркнуться, а тут я не столько планировал, сколько падал.
Каспер непроизвольно потер шрамы на лбу. Потом он рассказал, как долго прятался в лесах, стремясь пробраться к побережью, и как, в конечном счете, был выдан приютившим его добрым бельгийским крестьянином.
— Ну а ты? Как ты оказался здесь?
Алекс коротко поведал о себе, о том, что сам попросил немцев перевести его в Дрезден.
— Давно ты здесь? — спросил он товарища, обведя взглядом территорию лагеря.
— Дня четыре. Да, точно, четыре дня. До этого были под Радебойлем, но оттуда слишком много времени уходит на дорогу. Говорят, завтра нашу команду снова переведут. На какую-то табачную фабрику на набережной поближе к центру.
— А ты был в городе? — спросил Алекс, имея в виду центральные районы.
— Был. Мы вошли туда одними из первых, уже шестнадцатого. По приказу армейского командования четвертого округа было сформировано несколько отрядов из военнопленных для работ по расчистке завалов в Нойштадте. На левый берег в те дни никого не пускали, да и при всем желании пройти тогда в центр мы не смогли бы. Несмотря на начавшиеся дожди, пожары продолжались четыре дня, потом пламя как-то сразу утихло, но и сейчас на некоторые улицы совершенно невозможно сунуться из-за высокой температуры. Развалины остывают медленно, словно гигантские разрушенные печи. Завтра, если пойдешь с нами, все увидишь сам.
— А где вы были в тот день, шестнадцатого? — Алекс внимательно вслушивался в каждое слово своего друга, словно тому удалось побывать в родных местах, где сам он еще не был.
— Расчищали подъездные пути к мосту. Самому дальнему, если идти на восток.
— Мост Альберта? Он уцелел?
— Уцелели все мосты. Есть, конечно, повреждения. — Каспер вздохнул. — Знаешь, этот день мне, наверное, запомнится на всю жизнь. Да, так вот… мы шли по северному берегу до набережной Кенигсуфер. Слева от нас сильно горело, из-за дыма трудно было дышать, и мы замотали лица тряпками, смоченными в речной воде. Внезапно мы увидели, как несколько человек тащат к берегу труп какого-то животного. Наши охранники пошли узнать, в чем дело. Оказалось, что неподалеку разбомбило здание цирка вместе с цирковыми конюшнями. Вырвавшиеся лошади устремились в один из дворов, где все были убиты огнем или взрывной волной. Немцы хотели вытащить их трупы на берег. Может быть, они собирались потом погрузить их на баржу, а может, просто столкнуть в воду. Я не знаю. У нас были с собой веревки, и мы решили помочь. Мы набрасывали петли на копыта животных и человек по пять-шесть волокли туши со вздувшимися от жары животами к берегу. Я насчитал тридцать пять лошадей, пони и антилоп. Кажется, там были даже зебры, но их шкура почернела от огня и пепла. Говорили, что еще десятка полтора лошадей убежали в другое место и тоже погибли. Жаль, конечно, что этих животных нельзя было использовать в пищу. Но дело не в этом. Когда вечером, уже затемно мы возвращались той же дорогой, то в свете пожара увидели какие-то тени на том месте. От неожиданности мы остановились как вкопанные. Это были гигантские птицы, изредка взмахивающие крылами. Ни мы, ни охранники ничего не могли понять. Подошли поближе. Черные птицы с размахом крыльев в полтора-два метра — во всяком случае так мне тогда показалось — рвали мощными клювами плоть тех самых арабских скакунов и антилоп. Это было похоже на галлюцинацию: ночь, красная от зарева пожаров река, на фоне которой пируют черные птицы. И мы — сто человек с замотанными тряпьем лицами, черными от пепла и сажи. В глазах каждого немой вопрос: не сошел ли он с ума? Сбившись поплотнее в кучу, мы с опаской прошли мимо, так ничего и не поняв, а на следующий день нам сказали, что это были грифы, вырвавшиеся из городского зоопарка. И еще мы узнали, что той же ночью всех птиц расстреляли. Был приказ гауляйтера убивать всех животных в городе: от крыс и кошек, которые могут разносить заразу, до жирафов и львов, которые все равно обречены.
Алекс молча слушал этот рассказ, не уточняя подробности. Он понимал, что речь шла о знаменитом цирке Сарасани, прославленном на всю Саксонию своими номерами с экзотическими животными. В детстве с друзьями он не раз побывал на этих представлениях. Теперь этого цирка нет, как нет и не менее знаменитого Дрезденского зоосада.
— Конечно, это не самое страшное, — тихо продолжал Каспер. — Просто мы видели это собственными глазами. Но есть еще много такого, чего мы не видели.
Каспер замолчал, уставившись в одну точку.
— Ты о чем? — спросил его Шеллен.
— Говорят, по случаю масленицы представление было особенно праздничным, с обезьянами и клоунами, и многие дети пришли в карнавальных костюмах. По тревоге их всех спустили в находящееся здесь же бомбоубежище, и ни один ребенок не спасся. Их останки извлекали из подвалов дня через три. Но мы этого не видели.
— Каспер, — Алекс положил руку на плечо товарища, — найди мне место, где я бы мог свалиться и уснуть. Целый день на ногах.
— Да-да, пойдем сейчас ко мне, попробуем устроить тебя, — сказал Каспер, вставая. — У тебя вообще-то есть рюкзак или чемодан? — спросил он по дороге. — Непременно обзаведись. Это предмет первой необходимости. Нас часто последнее время кидают с места на место, а тебе не в чем носить свои вещи.
— У меня нет никаких вещей, — возразил Алекс.
— Будут, — серьезно пообещал Каспер. — Будут. Завтра мы ожидаем привоза посылок из Швеции. Ты заберешь потом пустую банку из-под «Нескафе», вот тебе и вещь. В этой банке ты сможешь что-нибудь хранить, ну… там, я не знаю, табак например, или кусочки хлеба.
Наследник титула лорда Уолберга шел, рассуждая о банке с кусочками хлеба.
Утро следующего дня выдалось пасмурным. Колонна людей шла по мосту Аугустуса в сторону Альтштадта. Это были сто или чуть больше британских военнопленных из 1631-го отряда во главе с флайт лейтенантом Максом Гловером и сопровождавшие их десять охранников. У каждого пленного на левом рукаве имелась белая повязка — лоскут разорванной на полосы простыни. Накрапывал мелкий холодный дождь. Временами он усиливался, тогда в некоторых районах города над развалинами курились облака белого тумана. Вода превращалась в пар на тех самых улицах, куда, как утверждал накануне Каспер Уолберг, до сих пор нельзя было войти из-за высокой температуры. Говорили, что там горят угольные подвалы, потушить которые не имелось никакой возможности. Вопреки строгим указаниям городских властей, дрезденцы тайком накапливали уголь и дрова в своих подземельях, в которых многие из них вот уже семь суток как были заживо кремированы целыми семьями.
Они прошли к мосту по широкой правобережной отмели, лишенной застроек. Во время весенних паводков Эльба заливала эти низины, занося речным илом, но зато летом они покрывались густым зеленым ковром из луговых трав. Сейчас это была изрытая воронками, засыпанная пеплом, местами полностью выгоревшая земля с редкими клочками сухой прошлогодней травы. Как раз сюда утром четырнадцатого февраля уцелевшие после ночных налетов медсестры и врачи с помощью солдат и прибывших спасателей выносили раненых из госпиталей и горящих улиц Нового города. Здесь было легче дышать. Люди думали, что все кончилось. К одиннадцати часам около семисот человек, укрытых шинелями и одеялами, лежали вдоль этого берега. Но самолеты появились в третий раз. В то время, когда тяжелые бомбардировщики обрабатывали нетронутые еще кварталы Йоханштадта, Гроссера и северо-восточных окраин, звенья проносившихся над самой землей «Мустангов» занялись дорогами и берегами. Их легкие бомбы и пули перемешали золу и песок на этом берегу с кровью тех, кто думал, что спасся. Сейчас трупы уже убрали. Повсюду валялись простреленные одеяла, бинты, пропитанные засохшей бурой жидкостью клочья одежды.
Алекс шел по мосту и, всматриваясь в очертания левого берега, искал что-нибудь, на что откликнулась бы его память. Он сразу отметил, что громадного купола протестантской Фрауэнкирхе нет. Ажурная колокольня католической Гофкирхе стала ниже, лишившись своей маковки с острым шпилем.
