потекло. Между прочим, вторая группировка, которую, как ты говоришь, засекли наци, — это 320 «Галифаксов». Добрая треть из них — наши из шестой группы. Они идут параллельно нам на Белен. Это южнее Лейпцига. По такой погоде они скорее всего просто наделают шуму. Их задача — отвлечь немцев от Дрездена. Фрицы, определив, что «галифаксов» гораздо больше, чем нас, решат, что именно они заказывают музыку. Кроме этого, по мере нашего продвижения на восток небольшие группы «Москито» произведут ложные атаки сначала Дортмунда, потом Магдебурга. Мы тоже будем идти ломаным курсом, путая аналитиков в Деберице и других центрах. Позывной штурмана наведения головного бомбардировщика «яблочный пирог»; все остальные, включая нас, — «тарелкосушилки»; отмена атаки — «трехдверный шкаф». Впрочем, вас это уже не касается.
Джон Хокс вкратце доводил план операции до тех, кто не присутствовал на общем инструктаже. Алекс Шеллен сидел со стаканом остывающего кофе в одной руке и со странным серым пакетом в другой. Немигающим взглядом он смотрел на никогда не дымящийся кончик сигары командира.
Хокс взглянул на часы:
— Через два часа должны поднять группы второго удара — 1-ю, 3-ю, 6-ю и 8-ю. А ближе к утру подключаются американцы… Что с вами, Шеллен?
Алекс растерянно молчал.
— Сэр, а ведь Алекс жил в Дрездене, — ответил за товарища инженер.
— Это так? — спросил командир.
— Я там родился, — почти полушепотом произнес Алекс.
— М-да-а, — откинулся в кресле Хокс и с минуту молча смотрел на него. — Где же вы раньше-то были? С половины второго уже вся база знала, что мы идем на Дрезден. Никто ведь не ожидал такого приказа, да еще в такую погоду, поэтому обсуждали его на каждом углу. Вам следовало просто подать рапорт, и вас бы без разговоров заменили.
— Конечно, — подтвердил навигатор, — таких случаев сколько угодно. Помните, как Ченселлор отказался участвовать в налете на Магдебург? — Фаррел оглядел присутствующих. — Он закончил в этом городе университет, здание которого как раз было выбрано в качестве базовой цели, да еще заявил, что у него в Магдебурге осталась куча друзей.
— Точно, а сегодня наш командир базы грозился отомстить дрезденцам за то, что до войны его обсчитали в тамошней гостинице, — весело, но невпопад добавил Аркетт, но никто даже не улыбнулся.
Все посмотрели на Шеллена.
— Так получилось, — виновато оправдывался Алекс.— Я спросил у Йонаса, когда мы шли к самолету, но из-за шума, видимо, не расслышал.
— Когда вы оттуда уехали? — поинтересовался Хокс.
— В тридцать четвертом. Мне было четырнадцать. Почти все мое детство прошло там…
— Да-а, дела… — Командир оглядел всех по очереди, затем засунул сигару в карман своей куртки на левом рукаве.— Я вам сочувствую, Шеллен, но, как вы сами понимаете, высадить не могу.
— Остается уповать на то, что синоптики, как обычно, все напутали и нас завернут на Кассель, — попытался успокоить Шеллена Лиотта. — А потом уходи из бомбарей, Алекс.
— Верно. Какого лешего ты вообще пошел в бомбардировочную авиацию? — пробурчал Аркетт. — Ты не знал, что мы бомбим города? Ты не слыхал о Гамбурге? О Вуппертале?
Алекс понимал, что несколько месяцев назад совершил большую ошибку. Тогда он поверил сэру Артуру Харрису, заявившему, что включение германских нефтеперерабатывающих заводов в список целей высшего приоритета гарантирует окончание войны уже к декабрю. Он поверил сэру Арчибальду Синклеру, уверявшему, что все объекты нападения в Германии только военные. Министр авиации повторял это неоднократно. «Даже когда вы совершаете акт возмездия, Бог смотрит из-за вашего плеча». Алекса ввели в заблуждение тогда рассказы о легендарной 617-й эскадрилье бомбардировщиков, действовавшей в составе той самой 5-й авиагруппы, куда он стремился попасть. Они специализировались по точечным объектам вроде дамб[2], мостов, виадуков и ракетных пусковых установок, а когда наносили удары по небольшим заводам в зонах застройки французских или бельгийских городов, то говорили, что при этом не погибал ни один местный житель. Ходили слухи, что на имя премьер-министра или в адрес британского бомбардировочного командования приходили даже коллективные письма благодарности от рабочих таких заводов за то, что завод-де уничтожен, а они все целы и невредимы. Что ж, возможно, все это действительно было так, но касалось только французов и бельгийцев и исключительно 617-й эскадрильи. Так точно маркировать цели и бомбить не мог больше никто. Ни в королевских, ни в американских ВВС. О бережном же отношении к немецкому гражданскому населению речь вообще идти не могла.
Алекс не знал тогда, что всякие крестики на картах городских кварталов, обозначавшие госпитали, которые не следовало бомбить, и квадратики, обведенные вокруг заводов или арсеналов нацистов, подлежащих уничтожению, рисовались для кого угодно, только не для ночных бомбардировщиков, которые могли за двадцать минут разрушить и залить огнем сотни гектаров очередного альтштадта[3], но были не в состоянии попасть в фабрику или ремонтные депо сортировочной станции. Они, эти крестики и квадратики, рисовались, например, для архиепископа Кентерберийского — председателя суда Шотландской церкви; для доктора Белла — епископа Чичестера. Для всех тех, кто вместе с Комитетом по ограничению бомбардировок призывал парламент объявить налеты на ночные города актами терроризма. То немногое из правдивой информации, что просачивалось в Англию из зарубежных источников, например из Швеции, большинством просто не воспринималось всерьез. Ужасающие слухи об огненном шторме в Гамбурге здесь считались вымыслом. Сами летчики, конечно, понимали, что в какой-то момент их командованием была объявлена беспощадная война немецким городам, но и они до конца не осознавали того, что творилось внизу после их удачных налетов, особенно в последние месяцы. Негативный настрой части общества и прессы сделал эту тему непопулярной, и в офицерских столовых или в бильярдных ее старались не затрагивать.
Когда отец Алекса узнал, что его сына зачислили в экипаж бомбардировщика, он пришел в негодование.
— Ты станешь бросать бомбы на страну, в которой родился? — кричал он, потрясая рукой. — Ты не забыл, что там могила твоей матери и, возможно, еще жив твой брат?
Слова о том, что мы воюем не с Германией, а только с Гитлером и его бандой, которые когда-то лишили их родины, не производили на старого Шеллена ни малейшего впечатления.
— Не говори чепухи! Если бы ты пошел против нацистов с винтовкой в руках, я не сказал бы ни слова. Именно так поступают настоящие патриоты.
В тот вечер они ни к чему не пришли. Рано утром, когда Алекс собирался уезжать на переподготовку в Конингби, в дверях его комнаты появился отец. Он стоял с тростью в одной руке и что-то прятал у себя за спиной.
— Ты можешь мне хотя бы пообещать, что не станешь участвовать в налетах на Дрезден и Хемниц? — негромко, с тихим раздражением спросил он.
— Дрезден вряд ли внесут в список целей…
— Ты можешь пообещать?
— Я обещаю.
— Нет, ты поклянись!
— Хорошо, я клянусь.
Старый художник Николас Шеллен вынул из-за спины небольшую фотографию в деревянной рамке:
— Поклянись ее памятью.
Это был фотопортрет красивой женщины в театральном костюме древней королевы, возможно, жены короля Германа. Фотокарточка была тонирована анилином в нежные розовые и голубые тона. Она всегда висела в мастерской отца над его письменным столом.
Алекс дал тогда отцу клятвенное обещание и уехал.
Получается, что теперь он самый заурядный клятвопреступник.
