Таким образом, в доме Фабия Максима часто сходились вместе Овидий, Секст Аврелий Проперций, Педий и Альбий Тибулл, богатство которого давало ему возможность не искать милостей Августа и не заискивать у Мецената и который часто проводил целые месяцы на одной из своих вилл между Пренестой и Тиволи близ Рима, довольный тем, что мог там свободно воспевать Делию, Немезию, Тицеру и восхвалять Мессалу Корвина, в экспедициях которого принимал участие; сходились сюда и Корнелий Галл, до своего изгнания за смелую речь, сказанную им Августу, и Федр, вольноотпущенник последнего; равным образом Азиний Поллион и Александрии Тимаген, также впоследствии впавший в немилость императора за резкое слово, и Лабиен, подвергшийся той же участи, и еще многие другие, пользовавшиеся в то время известностью.[145] Словом, в доме Павла Фабия Максима происходили собрания вроде нынешних литературных вечеров или вроде тех, какие когда-то устраивал во Флоренции Лоренцо, прозванный Magnifi со в своих Orti Orticellai. В этих собраниях Овидий читал свои метаморфозы, Проперций и Тибулл – свои элегии, Варий и Поллион – свои трагедии, Федр – свои басни; и оживлены, и умны были тут их беседы.

Это были немногие из переживших республику и с сожалением вспоминавшие невозвратное прошлое, говорившие постоянно о Цицероне и Катоне, Бруте и Помпее, но склонявшиеся уже хвалить милосердие и щедрость Августа, отличавшиеся более осторожным благоразумием, нежели живым и свободным чувством по отношению к литературе и искусству, подкупаемым тиранами с целью, чтобы перо и резец оправдывали их произвол и преступления и отвращали внимание толпы от политики и всех серьезных вопросов общественной и государственной жизни. Беседуя о памятниках прошлого времени и поэмах, о благородных подвигах и народных зрелищах, они не критиковали правительство и не думали серьезно о восстановлении республики, так что известный в то время актер Пилад был прав, смело говоря Августу при случаях: «Будь покоен, Цезарь, народ занят лишь мной и Батиллом». Один же из знаменитых историков нашего века говорит следующее о мечтах, переживших республиканский Рим:

«Наперебой один перед другим повторяли они народу, что его спокойствие и счастье зависит лишь от Августа, что один он сумел обуздать демона мятежа и гражданской войны, один он даст ему, народу, возможность возвратить потерянное им. На таких только условиях Август – которому усердно подражали в этом и другие покровители литературы – был милостив к писателям: приглашал их к столу, ласково беседуя с ними, дозволяя в честь их аплодисменты в школах и театрах, но свободно философствовать и вести публичные речи им запрещал.

…Во время, спокойное для правительства, людям можно дозволять бесчестить друг друга, укорять друг друга в воровстве, разврате, несправедливости: всем известно, что это делается ради одного искусства перещеголять друг друга в брани, подобно тому, как поступают журналисты; это отвратительно с моральной точки зрения, но правительство не мешает этому, смотря на такое поведение, как на ошибочное, но не преступное. Но правительству, наследующему преступной и кровавой революции, где один может сказать другому: ты задушил моего отца, ты разграбил мое имущество; дом, в котором ты живешь, приобретен тобой изгнанием моего брата из отечества; твои земли – законное наследство моих детей; – то в таком случае необходимо заставить молчать, иначе война и беспорядки будут продолжаться, страсти усиливаться и лишь тишина может успокоить их. Вот почему и Август признавал государственным преступником автора какого бы то ни было оскорбительного сочинения, и суды принуждены были действовать в данном случае с той строгостью, которая ведет к произвольным преследованиям.

…Народ, живший на средства правительства, не обращал внимания на эти факты, но верил громким хвалам придворных, которые распространяли слух, будто бы он, Август, был рад видеть в Тите Ливии защитника памяти Помпея и наградил его за похвалы, расточаемые им Помпею; что о Цицероне отзывался, будто бы, таким образом: – это был великий человек, любивший свое отечество; о Катоне: – хороший гражданин и хороший человек, поддерживающий установленное правительство. – И что тут удивительного? Разве Август не считал себя восстановителем древних добродетелей?.[146] Желая возвысить императорский Рим, историки и поэты только и делали, что расточали похвалы Августу; по их словам, он восстановил древние добрые нравы, возобновил разрушавшиеся храмы и статуи, почерневшие от пожаров, искупал своими благодеяниями и своей высокой нравственностью преступления предков, женский пол сделал по-прежнему стыдливым и матерей счастливыми своими хорошими детьми[147] Было естественно после этого, что за такого рода деяния Августа провозгласили божественным, а он, сделавшись властелином на земле, согласился называться богом».[148]

Во время упомянутого вечера, в доме Павла Фабия Максима, разговоры вертелись вокруг предмета, занимавшего собой в те дни весь Рим, а именно: говорили об облегчении наказания старшей Юлии, переменой ее ссылки с острова Пандатарии в калабрийскую Реджию.

Марция, добрая и простая Марция, в своей доверчивости не видевшая, как говорится, далее своего носа, не переставала восхвалять Ливию и наивно рассказывала всем, будто бы по ее увещаниям Ливия уже не питает прежнего гнева к дочери Августа. Некоторые соглашались с ней, так как льстить Августу и его жене было пороком, свойственным писателям и преимущественно поэтам того времени. Только один из них иронически улыбался. Не увлекался панегириками и Овидий; но он молчал, так как боялся каким-нибудь нескромным замечанием выдать свои мысли и планы, сохранить в тайне которые он клялся недавно на ночном собрании, происходившем на его вилле.

Между тем, Проперций, как нарочно, обратился со следующим вопросом к тому из упомянутых нами гостей Фабия Максима, который своей иронической улыбкой не скрывал своих убеждений, отличных от убеждений остальных:

– Разве ты не думаешь, что таким облегчением наказания дочь императора обязана Ливии Августе?

– О, разумеется, ее материнскому милосердию; кто может возражать против этого? – отвечал он Проперцию тоном очевидно насмешливым и, вслед затем, обращаясь к Овидию, продолжал: – Я полагаю даже, что вследствие этого Юлия, жена Луция Эмилия Павла, удалилась in casto Isidis и в тишине храма благодарит богов. Твоя Цинция, о Проперций, может рассказать тебе о той жизни, полной молитв и созерцания, какую проводят они там, в святилище Изиды.

При этих словах Секст Аврелий Проперций не мог удержаться, чтоб не сказать с гневом:

– Будь проклят тот день, когда божественная дочь Инака и Тонанты прислала к нам с берегов Нила свои обряды и своих бесстыдных жрецов.

– Смотри, чтобы и младшая Юлия не приготовила себе помещения и содержания, подобных тому, какими пользуется теперь ее мать. Август, отец отечества и народа, как поет о нем хор наших поэтов, не шутит с членами своего семейства, и Ливия также дорожит честью своего дома.

Так говорил Федр, вольноотпущенник Августа, им очень любимый.

Привезенный в Рим еще юношей вместе с другими пленниками с вершин македонских гор, он вскоре выказал хорошее образование, полученное им в своем отечеств. Знакомый с мыслями Меандра, с поэтическими произведениями Симонида и греческими трагиками, отличаясь стремлением к знаниям, он тотчас принялся за изучение произведений лучших латинских писателей. Македонянин по рождению, языку и воспитанию, он, не смотря на это, сильно полюбил свое новое отечество, Лацию, и считал своим долгом быть ей полезным. Но какой путь было ему избрать для достижения славы, о которой он мечтал? Все места