снял комнату поблизости от китайской харчевни.

В первый же день около десяти вечера он отправился туда. Там, как обычно, играл оркестр, клубился табачный дым, воздух был пропитан запахом чеснока и горелого жира, слышались непонятные иностранные слова.

За соседним столиком в компании двух женщин сидел высокий негр в голубой рубашке; одна из женщин — настоящая красавица лет двадцати, в красном свитере с короткими рукавами. Большие глаза, матовая кожа, чувственные, сочные, словно созревший плод, ярко накрашенные губы. Особенно прекрасны были ее чёрные глаза, но они казались застывшими и пустыми, как стеклянные шарики.

Негр пил неразбавленное виски, покачиваясь в такт джазовой музыке, и время от времени ударял кулаком по столу. Женщина при этом всякий раз глупо улыбалась и отпивала из кружки большой глоток пива. Звали ее Нанако. Ее подруга — худенькая, невзрачная, небольшого роста, сильно накрашенная. В ее облике было что-то отталкивающее, неприятное. Она курила, откинувшись на спинку стула, время от времени обводила глазами зал и, когда сталкивалась взглядом с кем-либо из своих немых подруг, оживленно жестикулировала, покачивала головой и шевелила губами.

Позади Котаки занимал столик «волосатый» лет двадцати в ярко-красной рубашке. Усадив женщину на колени, он беспрерывно рассказывал скабрезные анекдоты и первым же громко начинал хохотать. Рядом юноша-японец прижимал к себе распутную девицу, пришедшую в харчевню подработать. Они покачивались в такт музыке, не забывая при этом выпивать и закусывать.

Немые женщины, за редким исключением, обладали красивой внешностью, и это особенно поразило Котаки. Их он насчитал больше десятка. Полиция не могла к ним придраться и отправить в участок как проституток, поскольку они не служили в харчевне, а приходили туда как обычные посетители. Как правило, эти женщины не создавали впечатления опустившихся созданий. Они не теряли форму, несмотря на то что жили в разврате, торгуя собственным телом. И это тоже казалось удивительным. Среди них были такие, что не уступали девушкам из первоклассных баров, а некоторые вполне могли сойти и за девиц из приличных домов.

Котаки быстро научился отличать совсем «пропащих», вроде На-нако, от тех, кто еще старался сохранить форму: первые развлекались с «волосатыми» и неграми, вторые предпочитали иметь дело только с приличными клиентами. Причем последним был присущ некоторый оптимизм, и более низкие заработки не омрачали их настроения. Ко-таки не понимал, как возникло такое деление, но почему-то решил: если к гибели Ёсио имеет отношение немая проститутка, то это одна из тех, кто не общается с «волосатыми».

Однажды Ёсио сказал ему:

— Отец, если я когда-нибудь женюсь, то хотел бы взять в жены калеку.

Вспоминая теперь его слова, Котаки все более укреплялся в мысли о том, что в смерти сына повинна одна из немых женщин. А тогда в разговоре с сыном он возмутился:

— Не говори глупостей! В мире полно мужчин с таким же физическим недостатком, как у тебя. А многие — настоящие калеки, но женились на вполне здоровых женщинах и счастливо живут.

Котаки не выдумывал. За десять лет службы агентом страхового общества он посетил тысячи семей и воочию убедился в этом.

Но Ёсио в ответ лишь мрачно усмехнулся и, что случалось крайне редко, стал ему возражать.

— Отец, мне не хотелось бы чувствовать себя неполноценным с будущей женой.

Эти слова рассердили Котаки — он и сам не понимал почему.

— Ёсио, твой отец десять лет… — начал он, но осекся на полуслове.

Достаточно того, что он сам испытывает комплекс неполноценности, занимаясь ньшешней работой. Он согласился на унизительную должность страхового агента, лишь бы вывести сына в люди. И что такое хромота Ёсио по сравнению с унижением, какое испытывал он, Котаки, обходя презирающих его клиентов? Именно об этом хотел он сказать, но в последний момент сдержался, не желая травмировать и без того ранимого сына…

Котаки обратил внимание на женщину лет двадцати — она сидела в одиночестве и молча прихлебывала пиво. У нее было в меру подкрашенное интеллигентное лицо, на плечи свободной волной ниспадали длинные волосы. Котаки особенно поразила ее удивительно белая кожа. Время от времени женщина как бы случайно поглядывала на него и тут же отводила взгляд в сторону.

Прилипчивый запах пота, исходивший от иностранцев, и резкие ритмы джазовой музыки будто обходили ее стороной, оставляя вокруг незамутненное пространство, над которым была не властна царившая в харчевне атмосфера.

Котаки видел ее здесь впервые, но догадался, что эта женщина тоже нема, когда она обменялась знаками с красавицей в японском кимоно, сидевшей в углу у стены.

Котаки остановил старшую официантку, проходившую мимо столика. С первого посещения китайской харчевни он взял за правило делать заказы только через нее. И не забывал перед уходом вручить чаевые.

— Кого желаете пригласить? — приветливо спросила она.

— Позови к моему столу вон ту, с длинными волосами, — сказал он и положил на ее пухлую ладошку купюру в триста иен.

— Учтите, она немая, — предупредила старшая официантка. Котаки еще раньше заметил, что посетители, желавшие развлечься с немыми, приглашали их исключительно через старшую официантку — а та всегда предупреждала клиентов, словно им с самого начала это было неведомо.

— Знаю, знаю, — ответил Котаки. — Передай, что хотел бы с ней поужинать.

Она сразу же подошла к длинноволосой, достала из кармашка передника записную книжку и, что-то в ней отметив, указала глазами на Котаки.

На нем был костюм из добротной ткани, да и весь его облик свидетельствовал, что человек он положительный, солидный, не испытывающий стеснения в деньгах. Во время обхода своих клиентов он всегда привлекал внимание служанок, но ни разу не воспользовался их благосклонностью, опасаясь, что это приведет к краху всего жизненного уклада, к которому он уже притерпелся и менять не хотел. Ему вполне хватало раз в месяц девушек по вызову.

Длинноволосая поглядела на Котаки, улыбнулась и встала из-за стола.

Пока она шла к нему, Котаки быстрым взглядом окинул зал. Он заметил, что по меньшей мере два человека с интересом наблюдали за ними: красавица, устроившаяся в уголке у стены, и мужчина лет тридцати, беседовавший с приятелем. У мужчины было бледное лицо и острый, пронзительный взгляд.

По-видимому, эти двое каким-то образом связаны с длинноволосой, решил Котаки.

Он обладал профессиональным чутьем, позволявшим по выражению лица угадывать душевное состояние человека.

У длинноволосой была небольшая, но красивая грудь, широко раскрытые глаза ярко светились и будто притягивали к себе. Слегка наклонив голову, она внимательно разглядывала Котаки.

Котаки достал из кармана блокнот, вырвал листок и написал: «Меня поразила твоя красота. Закажи все, что тебе нравится, и назови свое имя».

Она прочитала и весело рассмеялась, обнажив белые красивые зубы, потом протянула к листку руку с ухоженными ногтями и написала на обороте:

«Благодарю Вас за комплимент, здешняя еда мне не по вкусу, позвольте заказать только пиво. Зовут меня Хироко».

Когда он прочитал, женщина постучала пальцем по столу, чтобы привлечь его внимание, достала из сумочки лист бумаги и написала: «Какая у Вас профессия? Чем сейчас занимаетесь?»

«Художник. Приехал из Токио в Кобе, писать картины», — ответил Котаки.

Хироко, слегка вытянув шею, прочитала и кивнула головой. Ее карандаш забегал по бумаге: «Мой отец торговал картинами. Он умер, когда мне исполнилось шестнадцать. А вы и в самом деле похожи на человека искусства».

Хироко, по-видимому, происходила из обеспеченной, хорошей семьи. Об этом свидетельствовало ее лицо и пренебрежительное отношение к здешней пище. Но тем не менее она торговала своим телом. Это