Так что же? Значит, нет в вас ни духа, ни силы, если не хотите проповедовать; не имея сборников чужих проповедей, не имеете своих мыслей о Боге, а ищете чужих? Зачем вам сборники чужих проповедей, если сама Библия есть неисчерпаемое руководство для проповедей? Но к стыду нашему, я должен указать вам на сектантов, неустанно проповедующих только по Библии и усердно, ежедневно читающих ее. А я видел многих священников, которые ни разу не прочитали всей Библии. Не позор ли это?.. Знаю, что готов у многих ответ на обвинение в нерадивости. Знаю, что многие скажут: виновен ли я в том, что не получил от Бога дара красноречия и не могу составлять проповеди, а сборников печатных проповедей теперь почти невозможно найти? Не лукавь, нерадивый иерей, ибо дело не в сборниках проповедей, а в сердце твоем… Если не проповедует священник или епископ, то значит, что не только нет святого избытка в сердце его. Но пусто оно, и не о чем ему говорить и проповедовать»[344].
31 августа 1950 г. архиепископ Лука направил всем священникам и диаконам своей епархии «Братское увещание о братолюбии»: «Знал я добрых и благочестивых священников, всячески избегавших близкого общения с другими священниками; знаю многих, отказывающихся от службы в многоклировых приходах; знаю протоиерея, с которым почти все отказываются служить. Распри и ссоры между духовенством, выживание друг друга — тяжелая язва церкви нашей. Пишут мне верующие из Керчи: 'Опротивели нам распри в духовенстве, нам нужно благочестие и моление в храме, а не выслушивание поношений священников друг с другом'. С болью в сердце должен я последовать завету святого Апостола Павла:
О несколько более поздних годах вспоминает митрополит Санкт-Петербургский Иоанн (Снычев). Тогда, в хрущевское гонение, под давлением властей архиереи издавали — от своего имени! — чудовищные распоряжения о недопущении детей в храмы. «Да, скорбные дни переживает Русская Церковь. Сами епископы разрушают ее устои, терзают бедную и всячески издеваются. Вот они, епископы последних дней, о которых умолял преподобный Серафим Саровский и получил ответ, чтобы он не молился о них, так как Господь не помилует их! За что же, поистине, миловать? Наказывать следует. Как Ты, Господи, долготерпелив к нам, грешным! Спаси, Создатель, Церковь Твою, изнывающую от безумия управителей»[346].
В те же годы в России жил человек, чьи строки, по моему восприятию, являются едва ли не единственным образцом беспримесной «святоотеческой пробы» среди огромной массы церковной и околоцерковной литературы второй половины XX века — игумен Никон (Воробьев). Для его писем характерна та добродетель, которую преподобный Антоний Великий называл первейшей для христианина — трезвость (причем очень естественная и очень светлая). И вот его взгляд на нашу Церковь времен хрущевских гонений, изложенный в письмах семинаристу Алексею: «Я считаю преступлением со стороны 'старших', что они без испытания, без указания пути принимают в монашество по личным расчетам. Уверен, что они этого не сделают по отношению к собственным детям, а чужих не жалеют… Я очень жалею отца Павла. Ни в коем случае не надо его осуждать, а всякий раз, как вспомнишь его, от всего сердца вздохни: 'Господи, помоги рабу Твоему, спаси его!' Он нуждается в нашем сочувствии и молитвах. Это — плод ложной постановки духовной школы. Взяли механически внешний строй старой школы без его достоинств, без его опытных и образованных преподавателей, без учета нынешних обстоятельств — и спокойны. Даже отношение к учащимся как к лагерникам, а не свободным живым личностям, которым надо всячески помочь утвердиться прежде всего в вере, в живой вере в Бога, а не требовать знания на память кучи сырого материала. Доходит ли, не говорю — до сердца, а даже до ума хоть один предмет? Делается ли он своим для учащегося? Сомневаюсь. Это куча фактов, сырой, непереваренный материал. Хуже того. При малой вере рассмотрение 'лжеименным' разумом духовных истин приводит к 'снижению' значения этих истин. С них снимается покров таинственности, глубины Божественной мудрости. Эти истины делаются предметом 'пререкания языков', чуждым для души учащихся. Вера слабеет и даже исчезает… Все надо бы переделать, начиная с программ и кончая администрацией, даже помещениями. Скажут, не такое теперь время. Пусть всего нельзя сделать, а кое-что можно. А главное, всем надо бы иметь в виду эту цель, что можно — с своей стороны делать, а о прочем скорбеть. Тогда само собой и отношение к учащимся было бы не такое, как теперь, а как к живым душам, перед которыми все, начиная с ректора и кончая прислугой, должны были бы считать себя должниками, не могущими выплатить свой долг… Невольно вспомнишь слова святителя Тихона Задонского, что христианство незаметно уходит от людей, остается одно лицемерство. Это сказано двести лет назад. А теперь что? Духовная школа мертва и выпускает окончательных мертвецов. Скоро
И нельзя сказать, что все эти болезни были преодолены к тому моменту, когда Промысл Божий освободил нашу церковную жизнь от атеистического ига. В момент перелома церковная жизнь была отнюдь не более здорова, чем прежде. Вот голос, прозвучавший на Поместном Соборе 1988 года: «Я 14 лет являюсь правящим архиереем. Я не знаю, чем вообще занимается Патриархия. Я 10 лет посылал отчеты из Курской епархии. Ни разу не получил ни одного замечания — правильно ли я управляю, есть ли ошибки… Я думаю, что каждый из вас, правящих архиереев, знает, что, несмотря на то что мы живем в одних и тех же условиях, мы так далеки друг от друга. Казалось бы, когда люди живут в трудных условиях, они сплачиваются. Мы все разобщены… Мы сознательно сами разлагаем Церковь… Что мы можем сказать верующим и неверующим не только словом, а прежде всего своим примером? Наше торжество началось служением литургии в Богоявленском соборе. Его совершали члены Синода, прекрасно пели хоры, но как мы себя вели, архиереи, клирики? Мне было стыдно за всех нас. Если бы мы посмотрели на себя идруг на друга со стороны, глазами неверующего человека, то мы бы выглядели не лучшим образом. Служба была хорошая, но мы даже не относились к ней как к спектаклю, ибо на спектакле зрители так себя не ведут, как мы себя вели. Многие иерархи стояли на видном месте, разговаривали, смеялись, и весь их облик показывал, что они не были проникнуты молитвой. И это тоже проповедь, только чего? Как мы можем проповедовать, призывать к молитве, если мы сами разучились молиться?.. Помню сороковые годы… с 1943 по 1954 годы у нас тоже было возрождение: открылись храмы тысячами. Священнослужители имели возможность и административной, и пастырской деятельности. С чего они начали и чем они кончили, я думаю, все, кто жил в то время, знают. Начинали с того, что покупали себе роскошные дома на самом видном месте, красили заборы в зеленый цвет. Приезжай в любое место: лучший дом (с зеленым забором и злой собакой) — дом священника. А машины — не просто Волги, а ЗИЛы… Мы должны принести покаяние, должны увидеть свои собственные недостатки, должны отказаться от собственного величия… Наша Церковь выжила не благодаря нам и нашим усилиям»[348].
Дальше кончается прошедшее и начинается настоящее время. Многие его черты, печально знакомые всем церковным людям, мы видели в свидетельствах из прошлых эпох. Впрочем, «ходить бывает склизко по камешкам иным. О том, что с нами близко, мы лучше помолчим…».
Лишь одно суждение, заимствованное отнюдь не из газет, приведу сейчас. Монах, написавший предисловие к изданию писем игумена Никона, хоть и остался безымянным, но ссылается на таких наших современников, чьи имена дороги для любого православного человека. «Когда один из высокопоставленных иерархов несколько лет назад вступал в должность, он посетил Псково-Печерский монастырь. Один из духовников, имя которого известно всей России, не советовал ему открывать новых обителей, пока не будет восстановлена монашеская жизнь в уже открытых (тогда их было чуть более 100). Особенно тяжелое положение было в женских монастырях. Духовник Троице-Сергиевой лавры архимандрит Кирилл (Павлов) в
