судебные процессы, поворачивая то в одну, то в другую сторону все, что касается законов. Сейчас же ты внезапно стал мне судьей и как бы вторым Даниилом. Вчера ты находился среди женоподобных танцовщиков, выводил песни и гордился попойками. Сейчас ты блюститель целомудрия дев и замужних женщин. Вчера Симон Волхв, сегодня Симон Петр! Ax какая быстрота: вместо лисы — лев!
Скажи мне, любезный, ты, бывший сборщиком податей или оставивший какую-нибудь должность в армии, как ты, будучи прежде бедным, а затем превзошедший Креза своими доходами (владея домом, который полон слез), проник в святилище и завладел престолом?
Тебя изменило крещение, которое является очищением? Постой! Пусть это будет явлено! Ведь крещение не есть очищение характера человека, но очищение лишь того, что произрастает из его характера, Предположим, что некто неплохой человек. Достаточно ли будет этого? И что же, мы будем любить самое восковую дощечку, которая переписана и с нее стерты прежние отпечатки? Ищи благодать! Потому что сейчас я вижу в тебе должника, хотя кафедра поднимает тебя на большую высоту.
Допустим также, что епископство есть совершенное очищение. Высокое положение изменило тебя: я вижу ангела. Верующий, уважающий те же законы, что и я, примет это с готовностью, потому что верит учению [Церкви]. Но тот, кто стоит вне [Церковной ограды], не знает, как иначе судить о благе веры, если [у священнослужителей] нет доброго имени: и хотя он не видит ни одного своего недостатка, он становится строгим обличителем твоих. Как, скажи, мы убедим его составить о нас иное мнение, отличное оттого, которое уже внушили ему своей жизнью? Как заградим ему уста? И какими доводами?
До какой же степени все перепуталось!
На каком основании наше учение оказывается столь дешевым?
Кто ораторствовал или же исцелял недуги прежде нежели изучил искусство произнесения речей или характер болезней? Сколь малого бы стоили искусства, если, только захотев, можно было бы тотчас овладеть ими! Но довольно всего лишь приказа, и предстоятель в один миг оказывается полным совершенством!
Но как же ты можешь, взирая сверху вниз на того, кто остается служителем Божиим, раздуваться от спеси и стремиться к власти престола, вместо того, чтобы, пребывая на нем, содрогаться и трепетать от мысли, что ты пасешь волов, которые лучше своего волопаса?
Вот таковы они. Может быть, они и сделались бы лучше, но им мешают престолы, ибо власть делает безумца еще хуже. И если такой человек становится у нас епископом, если он наихудший и полон мерзости, то тогда [исполняется написанное: ] «терновник царствует над деревьями». Тем не менее он с блеском восседает посредине, пользуясь плодами чужого стола, и презирает всех как недоносков. Он имеет один только повод для высокомерия— значительный город. Разве какой-нибудь городской осел стремится иметь преимущество перед другим, деревенским ослом? Он есть таков, каков он есть, хотя и живет в городе.
Итак, продолжайте держать в своих руках престолы и власть, если это кажется вам высшей наградой: веселитесь, бесчинствуйте, бросайте жребий о патриаршестве — пусть великий мир уступает вам; меняйте кафедру за кафедрой; одних бросайте вниз, других — возвышайте: все это вы любите. Ступайте своей дорогой! Я же обращусь мыслями к Богу, для Которого я живу, дышу, й только на Него обращаю взгляд» (Стихотворение о себе самом и о епископах)[247].
«Не хвалю беспорядка и неустройства, которое у нас. Теперь есть опасность, как бы самый святейший чин не соделался у нас наиболее осмеиваемым, потому что председательство приобретается не добродетелью, но происками… Нет врача, который бы прежде не вникал в свойства недугов… А председатель в Церкви удобно выискивается; не трудившись, не готовившись к сану: едва посеян, как уж и вырос, подобно исполинам в басне имеется в виду миф о Титанах. В один день производим мы во святые и велим быть мудрыми тем, которые ничему не учились и, кроме одного произволения, ничего у себя не имеют, восходя на степень… Он думает, что, получив могущество, стал он премудрее — так мало знает он себя, до того власть лишила его способности рассуждать!»[248].
Один из мотивов, по которым сам святитель Григорий Богослов после долгих уклонений все же принял священство: «Мне стыдно было за других, которые, будучи ничем не лучше прочих (если еще не хуже), с неумытыми, как говорится, руками, с нечистыми душами берутся за святейшее дело и, прежде нежели сделались достойными приступить к священству, врываются в святилище, теснятся и толкаются вокруг Святой Трапезы, как бы почитая сей сан не образом добродетели, а средством к пропитанию, не служением, подлежащим ответственности, но начальством, не дающим отчета. И такие люди, скудные благочестием, жалкие в самом блеске своем, едва ли не многочисленнее тех, над кем они начальствуют»[249]. «Никто не останавливайся вдали (от священства): земледелец ли, или плотник, или кожевник, или зверолов, или кузнец, — никто не ищи себе другого вождя, т. е. пастыря над собой; лучше самому властвовать, т. е. священствовать, чем покоряться властвующему. Брось из рук: кто — большую секиру, кто — рукоять плуга, кто — мехи, кто — дрова, кто — щипцы, — и всякий иди сюда, все теснитесь около Божественной Трапезы»[250].
«Я не увлекся епископским духом, не вооружаюсь вместе с вами, чтобы драться, как дерутся между собою псы за брошенный им кусок»[251].
В результате: «Спрашиваешь, каковы наши дела? Крайне горьки… Церкви — без пастырей; доброе гибнет, злое наружи; надобно плыть ночью — нигде не светят путеуказательные огни, Христос спит»[252].
«Все мы благочестивы единственно потому, что осуждаем нечестие других… Для всех отверзли мы не врата правды, но двери злословия и наглости друг против друга. У нас не тот совершеннее, кто из страха Божия не произносит праздного слова, но тот, кто как можно больше злословит ближнего или прямо, или намеками, нося под языком своим болезнь. Мы ловим грехи друг друга не для того, чтобы оплакивать их, но чтобы пересудить, не для того, чтобы уврачевать, но чтобы уязвить и раны ближнего иметь оправданием своих недостатков. У нас признаком добрых и злых — не жизнь, но дружба или несогласие с нами… Как во время ночной битвы, не различая в лицо врагов и своих, мы нападаем друг на друга и друг от друга гибнем. И не мирянин только так, священник же иначе. Напротив, мне кажется, что ныне явно исполняется изреченное древле в проклятии:
«Где смыло землю стремительным потоком, там остаются одни мелкие камни. Страшный же, изрытый пропастями овраг, — это мы, то есть наше, забывшее чин свой, сословие; это мы, не на добро восшедшие на высоких престолах, мы, председатели народа, учители прекрасного <…> И эта решетка <речь идет об алтарной преграде, прообразе нынешнего иконостаса> отделяет нас не нравом, а высокомерием»[256].
«Иные пороки по временам то усиливались, то прекращались; но ничего никогда и ныне, и прежде не бывало в таком множестве, в каком ныне у христиан сии постыдные дела и грехи»[257].
У святителя Василия Великого не менее трезвый и скорбный взгляд на реалии церковной повседневности: «А Церкви почти в таком же положении, как и мое тело: не видно никакой доброй надежды: дела непрестанно клонятся к худшему»[258].
«Епископы, состоящие со мною в общении, по лености ли, по подозрительности ли и не искреннему расположению ко мне не хотят вспомоществовать мне. Не помогают мне ни в чем самонужнейшем»[259].
«Я, быв когда-то на духовных празднествах, встретил едва одного брата, который, по-видимому, боялся Господа, но и тот был одержим диаволом. Много, правда, слышал я и душеполезных речей; впрочем, ни в одном из учителей не нашел добродетели, соответствующей речам»
