Сигналом тревоги будет служить появление «секты кураевцев». Пока я не слышал о возникновении кураевской секты, и это меня радует. Значит, люди через мои лекции, мои книжки приходят не ко мне, а к Богу.

В общем, я считаю, что наша Церковь достаточно сильна и стабильна, чтобы позволить себе терпеть на своей периферии таких маргиналов, как священник Иоанн Oxлобыстин или диакон Андрей Кураев. Скажу словами классика: «Попы разные нужны, попы разные важны». Вот быть всем как Охлобыстин и Кураев не надо, а перец в заводе должен быть. Отец Иван — актер и священник. Неканонично? Может быть, но зато душеполезно. Ведь есть люди, особенно в киношном кругу, которые не пойдут на исповедь к обычному, даже очень хорошему, батюшке. У них свое понимание своей необычности — «неизбывной трагичности собственной судьбы». По их мнению, понять их творческие муки и не менее творческие искушения и грехи может только их коллега. Поэтому Охлобыстин, подчеркнуто оставаясь своим в их кругу, тем самым делает себя доступным для обращения к нему — но уже не только как к актеру, а и как ко священнику…

— Почему в Святогорском монастыре Донецкой области не разрешают продавать Ваши книги?

— Святогорский монастырь противопоставил свою позицию позиции Патриарха, Синода по вопросу о новых паспортах, налоговых номерах и так далее. Что же касается книг, то запретить легко, а вот аргументировать — труднее. Как-то у меня была возможность увидеть в деле наместника этого монастыря. Этот батюшка, явно не отягощенный академическим образованием, вдруг встал и заявил: «Да я всех святых отцов прочитал — там нет того, что Вы говорите!». Уверяю Вас, ни один профессор богословия не прочитал всех святых отцов. Еще дальше от этой цели отстоят наместники монастырей. Хотя бы по той причине, что огромная часть текстов святых отцов не переведена на русский язык… В общем, реплика этого молодого эрудита (он на пять лет моложе меня) была встречена дружным хохотом священнической аудитории (это было на епархиальном собрании Донецкой епархии).

— А когда Вы решаетесь на жесткое столкновение? Вот, допустим, я — кришнаит. Вот увидел я плакатик, что выступает некий православный профессор Андрей Кураев, мне стало интересно, и я пришел к Вам на лекцию. Как Вы себя поведете, узнав, что я — сектант?

— Непредсказуемо. Если Вы будете нападать на наши святыни, кощунствовать — то нарветесь на не- толстовца. Принцип миссионера прост: с эллинами как эллин, с иудеями как иудей, с волками как волкодав.

— А каким может быть градус эмоциональности такого диспута?

— Эмоциальность должна быть. В конце концов, речь идет о предмете не лекции, а любви и веры. Если можно резко вступаться за честь своей прекрасной дамы, то отчего нельзя вступиться за честь Богородицы и Церкви?

Но есть два условия.

Первое — справедлива лишь оборонительная война. Если сектант «первым начал», т. е. первым перешел на «психологическое давление».

Второе — уровень моей эмоциональности и ругательности все равно должен быть на порядок ниже, чем у моего оппонента. Совсем хорошо — если церковный критик так распалился, что и отвечать ему не надо. Иногда мои оппоненты говорят столь громко и агрессивно, что я их и не пробую остановить. Чем больше крика с их стороны — тем очевиднее для светской части аудитории их неправда.

И, конечно, очень разным должен быть миссионер в диспуте с сектантом в зависимости оттого, — а) частная ли это беседа; б) встреча в их аудитории; в) в православной аудитории; г) в светской.

При частной беседе — это просто человеческий разговор, который даже может перерасти в дружеские отношения. Это, пожалуй, беседа не с сектантом, а с человеком.

В аудитории собственно сектантской — задача в обосновании тезиса «мы, православные, тоже христиане». То есть надо попробовать лишить их конфессиональной спеси, превознесенности над «православными дикарями-язычниками». Критика содержания их собственной веры должна быть очень тактичной, и она может вводиться только в ответ на соответствующий вопрос принимающей стороны.

В православной аудитории главное — сдержать эту аудиторию от участия в диспуте. Я обычно при начале такой дискуссии я обращаюсь к православным: «Братья и сестры, вы доверяете моей богословской компетенции? Можно, именно я буду вести этот разговор? Не надо мне подсказывать из зала, когда и какой довод вспомнить и «ввернуть». И еще: этот человек будет сейчас критиковать православие именно по моей просьбе. Поэтому вы его за это не ругайте. Он оказал нам замечательную услугу. Он своей критикой даст нам возможность еще лучше узнать нашу родную веру. Поэтому вы просто слушайте и молитесь».

А вот когда аудитория светская, такая, что с равной степенью недоверчивости прислушивается к обеим сторонам, то тут уже возможна и эмоциональность и даже ирония. Здесь уже все законы риторического поединка могут действовать. В этих уловиях я лишь делаю вид, что веду полемику с сектантами, но на самом деле я обращаюсь прежде всего к людям, которые присутствуют рядом. И я не ожидаю, что наша беседа кончится тем, что какой-нибудь «кришнаит» бухнется на колени и скажет: «Ах, простите, где же я был?..». Нет. Задача в том, чтобы наблюдение за нашим диспутом людьми «со стороны», которые никуда еще не отнесли сами себя, понудило их к выбору. Пусть человек в итоге скажет: «Хорошо, я не могу себя еще назвать православным, но я посмотрел и точно убедился, что, скажем, адвентизм — это вещь еще менее вкусная, чем православие».

И еще есть просто улица. Тут имеет смысл войти в разговор сектанта с пойманными им собеседниками просто ради того, чтобы сбавить проповедническую «суггестию» и позволить людям более рационально воспринимать возвещаемые для них «трансцендентальные истины».

Летом 2005 года в Иволгинском дацане (это центр российского буддизма и находится он в Забайкалье, в Бурятии) я заметил группу москвичей. Они безропотно слушали все, что рассказывал им местный монах. При виде этой сцены во мне началось столкновение двух императивов: долг гостя не позволяет критиковать хозяев. Но долг христианина не позволяет безучастно смотреть на то, как несколько крещеных душ соскальзывают в язычество. Тогда я просто присоседился к этой группке. Через некоторое время монах подводит нас к стене храма, на которой крепятся несколько стеллажей. Полки заставлены сотнями различных изображений Будды. И тут все же я подал голос: «Скажите, а почему у вас здесь нет канонического изображения Будды?» — «А что Вы имеете в виду?» — «Насколько я помню, тело истинного Будды должно обладать 32 знаками. Некоторые из них тут заметны. Но ведь еще и фаллос у Будды должен быть как у коня[1071]. А на этих изображениях это не видно». Монах пояснил, что да, в текстах это именно так, но в иконографии это встречается редко… Дальнейшей дискуссии не было, но, надеюсь, все же гипнотичность экскурсии была немного рассеяна…

— Вы не боитесь, что некоторая категоричность может обидеть людей? Ведь Вы — пастырь, и они должны чувствовать тепло, любовь. А от Ваших слов иногда током ударяет…

— И пусть ударяет. Я всегда подчеркиваю, что я — это просто диакон Андрей Кураев. И если у вас аллергия на меня, то Церковь здесь не при чем[1072]. Но если то, что я говорю, вам понравилось, то благодарите не меня, а идите в Церковь. А я поехал дальше.

— Как много места в своих лекциях вы уделяете критике сектантов?

— С каждым годом все меньше. Вот голос из 1905 года, но, кажется, он очень точно описывает ситуцию 1990-х годов. И тогда и тогда были дарованы законы о свободе совести и страна была накрыта волной сектантской пропаганды.

«Тип миссионера-спорщика сослужил свою историческую роль и теперь должен быть оставлен только про запас, на случай нужды. Он возник в ту пору, когда не только люди со средним образованием, но и с высшим едва о сектантстве слышали, а в полемике и вовсе ничего не смыслили, потому что ее и не было, — когда апологеты сектантства чувствовали под собою девственную почву и открыто царили, не встречая себе оппонентов. Сбить их спесь, поднять престиж церковного учения и нужны были миссионеры-спорщики, нужны были преимущественно всенародные диспуты, чтобы всенародно показать ничтожество апологетов сектантства и оставить их безответными. И тогда это было очень удобно и ко времени. Тогда вопросы полемики дышали интересом и свежестью новизны. Сектанты, особенно раскольники, валом валили на 'беседы'; собиралось народу чуть не тысячи; бойцы-сектанты и бойцы-миссионеры нарочито выписывались издалека; публике эти бои доставляли удовольствие, не хуже кулачных. Ныне уж не то. Бои эти теперь почти утратили свой захватывающий интерес, к ним привыкли, их видали и знают. Сектанты даже неохотно идут на них, а придут — то плохо и разговаривают, и 'беседы' по необходимости превращаются в монолог или проповедь миссионера. Современное сектантство по части полемики стало, как улитка, уходить в свою