того, чтобы просто быть здесь — открытой для нуждающихся и готовой служить им, она громко требовала, чтобы служили ей; вместо того, чтобы униженно принимать оскорбления, гордо давала отпор»[700].
Еще говорят, что православная монархия нужна для того, чтобы привлекать людей в церковь. Однако на те беседы, которые действительно интересны, люди приходят без всякого понукания со стороны государства. И напротив, нередко я вижу, что у бесталанного проповедника храм пуст. Но, будучи не в силах честно признаться себе в своей собственной бесталанности, этот горе-проповедник начинает искать причины где-то вовне, и, соответственно, меры для улучшения ситуации он видит также чисто внешние. Он придет в школу, а дети его не слушают. И вместо того, чтобы подумать: «Может, я слишком скуден и скучен, моя вина, что дети меня не слушают», он начинает мечтать: «Вот был бы православный царь, он устроил бы такую школу, в которой дети были бы обязаны меня слушать»[701].
А может, в другую сторону надо посмотреть с надеждой? Планы восстановления православной монархии лучше оставить Богу (ибо иначе как чудом оно не может быть), и не действовать вместо Него, и не вычислять сроков вместо Него. А самим начать делать то, что и в самом деле зависит от нас, — например, понудить себя к получению серьезного богословского образования. Сегодня ведь даже среди священников не более чем один из десяти имеет хотя бы семинарское образование. А вспомним слова святителя Филарета Московского: «Никому не позволено в христианстве быть вовсе неученым и оставаться невеждой. Сам Господь не нарекли Себя Учителем и Своих последователей — учениками? Неужели это праздные имена, ничего не значащие? И зачем послал Господь в мир апостолов? Прежде всего учить все народы:
Так сможем ли мы сами, без понуканий сверху, явить людям такой образ нашей веры, чтобы Православие вновь стало народной религией? Не государственной, а именно народной. Может, мы уже достаточно большие, достаточно пуганые сами и достаточно сами же пугавшие других в своей истории, чтобы научиться ценить свободу совестного выбора? Не пора ли задачу христианской миссии вернуть Церкви, раз уж Промысл отобрал ее у государства?
Может ли наша вера влиять на нашу жизнь в обществе, минуя государственные приказы о принудительности такового влияния?
Церковь не может отказаться от своей мечты о симфонии, ибо это вопрос о том, может ли остаться внехрамовая жизнь людей без соотнесения с Евангелием. Идеал симфонии неустраним из Православия. Но вопрос — симфонии с кем и с чем.
Сегодня очевидно: вопрос не в том, чтобы договориться с Кремлем. Люди ориентированы не только на высшую государственную власть. Центры влияния сегодня многочисленны и дискуссионны. А, значит, и Церкви, желающей быть
В средние века у человека было лишь два пути для карьеры: или рыцарь или аббат. И было два значимых для него голоса: короля и Церкви. Сегодня люди смотрят на гораздо большее число ориентиров. Есть немногие, для кого важен голос главы государства. Есть многие «диссиденты» (и правые и левые). Есть те, кто ловят каждое слово из уст эстрадного кумира. Есть те, кто верят ученым.
Для Церкви это значит, что в ней помимо не-от-мирных старцев, могущих назидать всех (но всех, уже просящих их слова и совета!), должны быть священники, знающие каждый из этих мирков, понимающие их логику, их своеобразные языки, умеющие из них (мирков) выводить людей под купол храма.
Нельзя уже надеяться на гений одного (патриарха), убеждающего тоже одного (царя).
Оттого и нужна нашей Церкви сегодня новая Пятидесятница, овладение новыми языками — языками многих и многих субкультур. В самой церкви должно быть много людей, владеющих разными языками. Внутрицерковный язык пусть остается таким, какой он есть, включая церковно-славянский язык молитв. А для диалога с разными людьми, людьми разных субкультур должны быть переводчики. И в большом количестве.
Нужно, говоря словами миссионерской Концепции, «широкое применение различных языков миссионерской проповеди: от высокого храмового литургического слога до речи, понятной детям, молодежи, воинам, государственным служащим, деятелям науки и культуры — по слову апостола Павла:
ИСТОКИ МИССИОНЕРСКОГО КРИЗИСА
Глава 1. Византия.
Миссиология — это размышления о том, как мы смотримся в глазах не-христиан. В чем правда и в чем неправда этих не-наших представлений о нас. Как можно изменить эти представления.
Школы таких исследований в православии нет. Миссия — была и есть, миссиология — только зарождается.
В частности, потому, что хотя миссия и была в нашей истории, но
Миссия, чтобы стать
Вот ряд вопросов, значимых для исследователя православного миссионерства:
1. Была ли традиция православного миссионерства?
2. Была ли она зафиксирована?
3. Были ли сохранены конкретные средства миссии, включая аргументы проповедника?
4. Была ли эта традиция самовоспроизводима? Была ли здесь преемственность, предполагающая научение более поздних миссионеров от более ранних?
5. Есть ли сегодня возможность войти в эту преемственность?
6. Как Церковь относилась в былые века и сейчас к миссионерским страницам своей истории и жизни?
7. Как перенести былые миссионерские находки в сегодняшний день? (Простой пример к последнему вопросу: все православные согласны в том, что святые Кирилл и Мефодий верно сделали, что перевели Литургию на понятный славянам язык[703]. Но что значит сегодня быть верным заветам славянских апостолов — служить на славянском языке IX-го века или на языках, понятных современным людям? Являемся ли мы учениками Кирилла и Мефодия тогда, когда храним и воспроизводим их переводы молитв на старославянский язык или же когда пробуем приблизить эти же молитвы к пониманию современных людей? (Кстати, Синод наследовавшей святым братьям русской Церкви лишь в 1883 году разрешил служить литургии на языках инородцев[704]…).
Признаюсь, что для меня православие — это то, чему меня учили в Московской духовной семинарии и академии. И вот я оглядываюсь в академической жизни — и не вижу православной традиции подготовки к миссии и советов по осуществлению миссии.
Для меня это печально. Я всегда радуюсь, когда есть возможность сделать что-то не по своей воле,
