— Ну, что до скальпа, то трудно сказать, с кого он мог его снять, ведь первочеловек был единственным на всем свете, пока Творец не соблаговолил дать ему в подруги женщину.
— Расскажи про это, — откликнулся с интересом Быстрокрылый. — Скажи, как он получил скво.
— В Библии говорится, что Бог, погрузив первого мужчину в глубокий сон, вынул из его тела ребро и из него сделал скво для первочеловека. Затем Бог поселил их вместе в прекраснейшем саду, где росло все самое вкусное и красивое, что только есть на земле, ну, в хорошем таком месте, думаю я, вроде этих прогалин, например.
— И пчелы там были? — простодушно спросил индеец. — Много меду, а?
— Это уж наверняка, готов поручиться! Раз Бог хотел, чтобы первый мужчина и первая женщина были совершенно счастливы, то как же без меда? Осмелюсь предположить, чиппева, что если бы нам было дано познать всю истину, то выяснилось бы, что в этом замечательном саду пчела сидела на каждом цветке.
— Зачем белый человек покидать этот сад, а? Зачем приходить сюда и прогонять бедного индея от охоты? Скажи мне, Бурдон, если сможешь. Зачем бледнолицый ушел из этот сад, такой красивый сад, а?
— Его прогнал из сада сам Бог, чиппева. Да-да, он был с позором изгнан оттуда за то, что не хотел выполнять заповеди самого Творца. После того как он ушел из сада, его дети рассеялись по всей земле.
— И вот тогда они пришли сюда прогонять индеев! Вот как вести себя бледнолицый! Ты слышал когда- нибудь о краснокожем, который пришел бы прогонять бледнолицего?
— Зато я слышал о ваших краснокожих воинах, которые часто приходят за нашими скальпами. С тех пор как мой народ высадился в Америке, на него каждый год, то чаще, то реже, но каждый год нападают краснокожие. А на большее они не способны — нас слишком много для того, чтобы несколько разъединенных племен индеев могли нас изгнать.
— Значит, думаешь, бледнолицых больше, чем индеев, а? — спросил чиппева, настолько увлекшийся их беседой, что даже остановился и задал вопрос, глядя бортнику в глаза. — Бледнолицых больше, чем краснокожих?
— Больше! В тысячу раз больше, чиппева. Там, где ты можешь показать на одного воина, мы можем указать тысячу.
Возможно, это утверждение не вполне соответствовало действительности, но помимо желания бортника оно сыграло важную роль для последующего развития событий, ибо произвело неизгладимое впечатление на чиппева и в сочетании с уже сложившимися у него симпатиями способствовало тому, что в приближавшемся кризисе он встал на сторону правых. Между тем до самой шэнти, куда уже подоспели их товарищи с олениной, разговор наших путников, тащивших на себе медвежатину, продолжал течь примерно в том же русле.
Достойно удивления, что ни вопросы Быстрокрылого, ни его необычайная для индейца откровенная заинтересованность не вызвали у бортника никаких подозрений. Будучи очень далек от них, он счел их беседу совершенно естественной, судя и по высказанным собеседниками чисто умозрительным предположениям, и по ее содержанию в целом. Быстрокрылый же решил впредь проявлять крайнюю осторожность в своих поступках и высказываниях, поелику он покамест не принял решения, как ему себя вести, если великий план вступит в решающую стадию. Он безусловно испытывал естественное для краснокожего желание отомстить за то зло, что было нанесено его расе, но опыт общения с «янки» и уважение, которые он испытывал к отдельным бледнолицым, сильно ослабляли это стремление. Тем не менее своим диким разумом молодой воин нашел выход из положения: он, Быстрокрылый, будет снимать скальпы с канадцев, а Питер со своими сообщниками пусть вершит суд над американцами. Вот в каком смятенном состоянии духа пребывал чиппева, когда вслед за бортником сбросил с плеч драгоценную поклажу около того места, где обычно хранились запасы мяса. Во избежание неудобств, могущих возникнуть из-за близости спального и жилого помещений, эта своеобразная кладовая располагалась рядом с ручьем и кухней.
На случай осады, которая лишила бы обитателей «гарнизона» возможности покидать его пределы, в шэнти имелись необходимые для пропитания ее защитников запасы вяленой свинины и сухого мяса. Последнее в изрядном количестве доставил на своем каноэ миссионер. Среди домашних припасов было и несколько десятков бычьих и бизоньих языков, которые служили бы украшением любого стола в цивилизованном мире, но и здесь, на Западе, являясь довольно обычной пищей охотников, в селениях считались деликатесом и никак не могли потеснить в рационе их жителей обычную солонину и мясо.
Вечер в этот день выдался на редкость мягкий и приятный, солнце садилось при безоблачном небе, легкий юго-западный ветерок обвевал теплые щеки Марджери, которая, отдыхая от дневных трудов, сидела рядом с Бурдоном. Беседуя о том, как хорошо жить в таком красивом месте, Бурдон, говоривший от всего сердца, вкладывал в свои слова присущую молодости горячность, и это доставляло Марджери особое удовольствие. Молодой человек мог часами разглагольствовать о пчелах, да так, что любой заслушался бы; и Марджери нравилось слушать его рассказы о приключениях при работе с этими крошечными созданиями, об его успехах, неудачах и путешествиях.
— Но неужели, живя здесь, на прогалинах, вы не страдаете подчас от одиночества, если случается, что вам в течение целого лета не с кем обмолвиться и словом? — спросила Марджери и тут же до корней волос залилась краской смущения, спохватившись, что ее вопрос может быть истолкован как несовместимое с женской скромностью желание направить разговор в другую сторону — на тему о том, каким образом Бурдон может в будущем избежать одиночества.
— До сих спор я его не ощущал, — ответил Бурдон с прямодушием, сразу развеявшим все сомнения его собеседницы, — а вот за будущее не поручусь. После того как сейчас вокруг меня столько людей, некоторые из них могут стать и впредь необходимыми. Заметьте — я говорю «некоторые» из моих нынешних гостей, а не все. Будь у меня право выбора, прелестная Марджери, я бы в нашей компании сумел найти все, что только может пожелать себе человек, и даже более того. И я бы не стал забивать себе голову мыслью о том, чтобы отправиться в Детройт за товарищем, а отыскал его много ближе.
Марджери покраснела и потупилась, но вскоре подняла глаза на бортника и наградила его благодарной и счастливой улыбкой. К этому времени она уже привыкла к подобным высказываниям Бурдона и научилась с полуслова понимать намеки любимого, хотя он неизменно облекал их, как и на этот раз, в туманную форму. Они, как это обычно бывает в подобной ситуации, повергали Марджери в серьезные раздумья, и последние, отражаясь на мягком личике девушки, увеличивали обаяние ее женских чар, под власть которых все более и более подпадал наш молодой человек. В этой любовной игре, однако, одной стороной руководила мужская прямота, а второй — девичья непосредственность. Только одно мешало Бурдону просить Марджери стать его женой — неуверенность в себе, эта неизменная спутница настоящей любви. Марджери в свою очередь иногда испытывала серьезные сомнения, не веря, что достойный человек может захотеть связать себя, а следовательно, и всю свою судьбу с семейством, опустившимся в этой стране так низко, что дальше уж и некуда, разве что вообще потерять человеческий облик. Не переставая мучиться сомнениями и колебаниями, неизбежными при подобных обстоятельствах, молодые люди, разумеется, все больше влюблялись друг в друга. Бортник, как и подобает его полу, проявлял подчеркнутое внимание к Марджери, ее же с головой выдавали робкие взгляды, которые она бросала в сторону Бурдона, приступы задумчивости, краска смущения, то и дело заливавшая ее щеки, а главное — необычайная нежность, отличавшая поведение девушки и преобразившая буквально всю ее.
В таком духе текла неторопливая, мирная беседа сидящей бок о бок влюбленной пары, изредка прерывавшаяся по той причине, что он или она то погружались в собственные раздумья, то на крыльях мечты уносились куда-то вдаль; в один из таких моментов Бурдон, случайно оглянувшись, обнаружил, что Питер наблюдает за ними с непонятным, но крайне напряженным выражением лица, которое он уже имел случай неоднократно видеть у Оноа и которое всякий раз вызывало у бортника странное переплетение различных чувств — сомнений, любопытства и настороженности.
В этом обществе, где господствовали простые нравы, спать ложились рано, и в урочный час все отошли ко сну. Женщины отправились в шэнти, а мужчины раскинули звериные шкуры на вольном воздухе. После того как шэнти окружили стенами, Бурдон каждый вечер зазывал Хайфа в образовавшийся двор, где пес мог бегать в свое удовольствие, тогда как раньше его запирали в конуру, опасаясь, как бы он не пошел по следу оленя или не схватился с медведем в отсутствие своего хозяина. Теперь же мастиф, который был не в
