возрастало по мере того, как он узнавал меня. — Прощай, друг мой, и пусть Господь поможет тебе во всех твоих законных и праведных начинаниях. Никогда не забывай о том, что ты принадлежишь к роду Уоллингфордов и владеешь Клобонни. Если нам суждено еще свидеться, ты найдешь в моем лице верного друга, а если не свидимся никогда, полагаю, ты будешь помнить меня, и ты знаешь почему.

Мы простились в гостинице. Спустя несколько часов, приводя в порядок кое-какие бумаги в каюте «Рассвета», я услышал на палубе знакомый голос, который властно кричал стивидорамnote 41 и докерам: «Давай! Навались, взяли, ставь на корму, у бака, к той стреле, — где это видано, чтобы на первоклассном судне стрела стояла впереди после того, как люки задраены? Навались, навались, среди вас, ребята, старый морской волк».

Нельзя было не узнать этот голос. Выйдя на палубу, я увидел Марбла без куртки, но при всей остальной «выходной форме»; он ходил меж докеров, оживленно жестикулируя и подгоняя их. Он слышал мои шаги за спиной, но даже не повернулся поприветствовать меня, пока работа не закончилась. Затем такая честь была мне оказана, и я сразу же заметил, как омрачилось его багровое лицо, когда он увидел, что я в глубоком трауре.

— Доброе утро, капитан Уоллингфорд, — сказал он, приветствуя меня поклоном, как подобает помощнику встречать своего капитана, — доброе утро, сэр. На все воля Божья! Все мы грешники, и те стивидоры тоже, вон оставили тут эту стрелу, словно она страсть как нужна судну, и мы сейчас сделаем из нее аварийную мачту. Да, сэр, нужно покориться воле Божией; уж как я огорчился, когда прочел в газетах некролог — Грейс и т. п., дочь и т. п., единственная сестра и т. п. Однако, сэр, вам будет приятно узнать, что Уиллоу-Ков теперь, с позволения сказать, стала на мертвый якорь в нашей семье, а проклятую закладную я послал ко всем чертям.

— Я рад это слышать, мистер Марбл, — отвечал я, а сердце мое болезненно сжалось при мысли о том, что недавно я заложил отеческую землю, — надеюсь, отныне имение будет всегда принадлежать вашему роду. Как вы расстались со своей матерью и племянницей?

— Я еще не совсем расстался с ними, сэр. Я привез старушку и Китти в город, в соответствии с принципом взаимного осмотра достопримечательностей. Обе они остановились в том же пансионе, что и я.

— Я не уверен, Мозес, что я понимаю, о чем ты говоришь. Что это за взаимный принцип?

— Мой дорогой Майлз, — ответил помощник, который теперь, когда мы отошли на корму и никто уже не мог слышать нас, позволил себе вернуться к своей непринужденной манере, — зови меня Мозесом при всяком удобном случае, ведь нынче я редко слышу чудесные звуки этого имени. Мать вечно кличет меня Олофом, малютка Китти зовет меня только дядей, а я ведь, ей-ей, чувствую в себе что-то тростниковое, так что самое подходящее имя для меня всегда будет Мозес. Взаимный принцип — штука немудреная. Я должен показать матери «Рассвет», парочку рынков, — поверишь ли, бедная старушка ни разу в жизни не была на рынке, ей до смерти хочется побывать на каком-нибудь, стало быть, я сначала повезу ее на Медвежий, потом в Осуиго, а потом на Блошиный, хотя она ни за что не хочет идти на рынок, который кишит блохами. Потом я должен повести ее в какую-нибудь голландскую церковь; правда, дальше мне придется туго: я должен сводить милую старушку в театр; а еще, говорят, где-то на окраине города есть лев, и ревет он словно бык. Вот уж это ей непременно надо увидеть.

— А когда твоя мать осмотрит все эти достопримечательности, она что-то должна будет показать тебе?

— Да, могильный камень, на который меня положили, как какое-нибудь мертвое тело, когда мне было пять недель от роду. Она сказала, что они нашли этот камень, вроде как интуиция подсказала, где он лежит, и они пошли туда и разыскали его, он теперь служит надгробием старой одинокой леди, и на нем выбита весьма благочестивая и поучительная надпись. Мать говорит, там целый стих из Библии! Почем знать, может быть, я еще услышу об этом камне, Майлз.

Я поздравил своего помощника с сей важной находкой и подробно расспросил его об истории со старым ростовщиком, как тот принял деньги и каким образом имение столь надежно «стало на мертвый якорь» в семье Марбла.

— Когда возьмешь правильный курс, все идет как по маслу, — отвечал Марбл. — Майлз, ты знаешь, это как сгрузить товар с судна, у них на суше это называется «выкупить закладную». Пойди выкупи, коли у тебя за душой ни гроша. Самый верный способ расплатиться с долгами — заработать денег; это я усвоил с тех пор, как нашел свою мать; а когда у тебя денежки, тебе нужно всего лишь передать их кому следует. Когда старый Ван Тассел увидел мешок с долларами, он стал таким обходительным и прямо-таки рассыпался в любезностях. Он вовсе не хотел огорчать «достойную миссис Уэтмор, не такой он человек, она вольна держать деньги при себе столько, сколько ей вздумается, при условии, что проценты будут выплачиваться вовремя». Но на черта мне его любезности? Я выложил денежки и велел ему пересчитать их. Я «выкупил у него закладную», как они говорят, с такой легкостью, словно поднял подушку из новых перьев, и ушел с этой бумажкой в руках; я получил встречное удовлетворение, как сказал мой адвокат. Эта юриспруденция — странная штука, Майлз; если заплатишь деньги, они дают тебе встречное удовлетворение, так же, как, например, бывает между двумя джентльменами, когда они повздорят, а потом один даст другому удовлетворение, и они помирятся. Но что бы ни случилось, никогда не ставь свою подпись и печать на закладной; тут такое творится, что дело может обернуться самым неожиданным образом. Клобонни еще старее, чем Уиллоу-Ков; да и вообще оба места слишком почтенные, закладывать их ни в коем случае нельзя.

Поздно. Клобонни было уже заложено, и, признаюсь, мысль о том жгучей болью вновь и вновь пронзала мне сердце, пока Марбл рассказывал свою повесть. Все же я не мог уподобить моего родственника, прямого, откровенного, сердечного, преданного семье Джона Уоллингфорда, алчному ростовщику, каким был гонитель миссис Уэтмор.

Я был рад встрече с помощником по многим причинам. Он взял на себя множество утомительных дел и принял в свое ведение судно, в тот же день привез мать и Китти, разместив их в каюте «Рассвета». Я заметил, что старушка изумилась той опрятности, которую она обнаруживала во всем. Ей представлялось, что на корабле везде разлиты деготь и смола, и ей было весьма приятно видеть, что каюты почти (совесть не позволяет мне употребить здесь слово «совершенно») так же чисты, как комнаты в ее собственном доме. Весь следующий день она не хотела покидать судно, хотя нетрудно было догадаться, что добрая женщина жаждала попасть в голландскую церковь и посмотреть на льва. Ее сын в надлежащее время выполнил все свои обещания, не забыв и про театр. Последний произвел чрезвычайно сильное впечатление на любезную миссис Уэтмор и совершенно очаровал Китти. Милая крошка призналась, что она хотела бы каждый вечер ходить в театр, ей было любопытно, что сказал бы на это Горас Брайт, и хватило бы у него духу одному отправиться в театр, случись ему побывать в Нью-Йорке. В 1803 году страна наша все еще пребывала в блаженном состоянии первобытной наивности, не ведая о высших достижениях человеческого гения. Странствующих актеров было совсем немного, вернее, их почти не было, и тем, кто наезжал в города (в строгом смысле этого слова), выпадал случай увидеть такие чудеса, как расписные декорации и свечное освещение, не говоря уже о других чудесах сцены. Бедняжка Китти! На день или два музы комедии и трагедии пленили ее, как обыкновенно пленяют они женскую натуру, и почти затмили в ее ясных глазах достоинства Гораса Брайта.

Я не мог отказать Марблу в его просьбе и отправился с его родственницами в музей. В те дни он представлял собой малоинтересное собрание древностей, расположенное на Гринвичстрит, но бабушке и внучке он показался настоящим чудом. Даже «сливки местного общества» — манхэттэнцы не всегда оставались равнодушны к сему собранию чудес, хотя более громкая слава Филадельфийского музея несколько затмевала достоинства Нью-Йоркского. Я нередко имел случай отметить, что в нашей стране деревенские жители не столь провинциальны, а городские не так уж похожи на горожан, как обыкновенно бывает у великих народов. Последнее легко объяснимо: города разрослись необыкновенно быстро и пополнились людьми, принадлежащими к тем слоям общества, которые не привыкли с детства жить в городе. Если слить воедино тысячу селений, их обитатели еще долго будут сохранять понятия, вкусы и обычаи крестьян, несмотря на то, что они станут частью одного целого — большого города. Такую картину до сих пор можно наблюдать в американских городах; ни в одном из них вы не найдете того духа, атмосферы, да и наружности, которая отличает столичные города, в то же время многие из них показались бы образцом совершенства людям, подобным миссис Уэтмор и ее внучке. Итак, посещение музея на