Обогнул мертвого полицейского.

Я заметил нескольких балаганщиков, выскочивших на звуки выстрелов. Среди них был Джоэль Так.

Райа была примерно в сотне футов отсюда. Она бежала по «улице» между рядами трейлеров, направляясь к дальнему краю луга. Когда она пробегала по озерам темноты, чередовавшимся с потоками света из окон и дверей трейлеров, она из-за стробоскопического эффекта стала казаться нереальной. Как будто призрачная фигура, летящая по фантастическому ландшафту.

Я не хотел бежать за ней.

Если я настигну ее, мне, наверное, придется ее убить.

Я не хотел убивать ее.

Мне надо просто уйти. Прочь. Не оборачиваясь. Забыть.

Я побежал за ней.

Как будто в кошмарном сне, мы бежали, казалось, без цели, среди обступивших нас бесконечных рядов трейлеров. Мы бежали, наверное, минут десять, двадцать, все дальше и дальше, но я знал, что Джибтаун- на-колесах не настолько велик, понимал, что истерика размыла мое чувство времени, и на самом деле не прошло, пожалуй, и минуты, как мы вырвались из окружения трейлеров на открытое поле. Высокая трава стегала меня по ногам, лягушки прыгали прочь с моей дороги, несколько мотыльков разбились о мое лицо. Я бежал так быстро, как только мог, еще быстрее, передвигая ногами вовсю, увеличивая шаги насколько возможно, невзирая на боль от полученных побоев. Ее подстегивал страх, но я неуклонно сокращал расстояние между нами, и к тому времени, как она достигла края леса, я был всего лишь в сорока футах от нее.

Она ни разу не обернулась.

Она знала, что я там.

Хотя до рассвета было уже недолго, ночь была очень темной, а в лесу было еще темнее. Но несмотря на то, что нас слепил этот полог из сосновых игл и ветвей, покрытых листвой, ни один из нас не сбавлял темп. Мы были настолько переполнены адреналином, что казалось, требуем и получаем от своих физических способностей больше, чем когда-либо, потому что интуитивно угадывали самый легкий путь через лес, пробегая то одной, то другой оленьей тропой, проламывались через заграждения подлеска в их самых слабых местах, перепрыгивали с плиты известняка на поваленное бревно, через маленький ручей, вдоль следующей оленьей тропы, словно создания ночи, рожденные для ночной погони, и хотя я по-прежнему был быстрее ее, я все же находился более чем в двадцати футах за ее спиной, когда она выбежала из леса на вершину длинного холма и кинулась вниз...

...на кладбище.

Меня занесло, я ухватился за высокий надгробный обелиск и с ужасом уставился на простершееся у меня под ногами кладбище. Оно было большим, хотя и не тянулось до бесконечности, как в том кошмаре, что передала мне Райа. Сотни и сотни прямоугольников, квадратов и шпилей из гранита и мрамора теснились на отлогом склоне холма. Большинство их было в той или иной степени различимо, поскольку у подножья тянулась дорожка, ограниченная двумя рядами газовых ламп, которые бросали мощный свет на нижнюю часть кладбища и создавали светлый фон, на котором виднелись силуэты надгробий на верхней части холма. Снега там, в отличие от сновидения, не было, но дуговые лампы струили беловатый свет, слегка отливавший голубизной, и в этом свете кладбище выглядело замерзшим. На надгробиях были как будто надеты шубы из льда. Ветер качал деревья с достаточной силой, чтобы стряхнуть с ветвей множество семян с пушистыми белыми перепонками, благодаря которым семена легко разлетались. Они кружились в воздухе и опускались на землю, точно снежинки, так что все вокруг было пугающе схоже с зимним пейзажем в наших кошмарах.

Райа не останавливалась. Она опять увеличила расстояние между нами и бежала по извилистой тропинке, ведущей вниз и петляющей среди надгробий.

Я задумался, знала ли она, что здесь находится кладбище, или же это было для нее таким же шоком, как и для меня. Она бывала на ярмарке в графстве Йонтсдаун в предыдущие годы, так что вполне могла отправиться на прогулку до края луга, могла пройти через лес и выйти на вершину холма. Но если она знала, что здесь находится кладбище, почему же тогда она побежала этой дорогой? Почему она не выбрала другое направление и не сделала по крайней мере крошечной попытки пойти наперекор жребию, который нам обоим был уготовлен в снах?

Я знал ответ на этот вопрос: она не хотела умирать... и все же хотела этого.

Она боялась, что я настигну ее.

И все же хотела, чтобы я настиг ее.

Я не знал, что случится, когда я схвачу ее. Но знал, что не смогу просто так развернуться и уйти и не смогу стоять на этом погосте, пока не окостенею и не превращусь в еще одно надгробие. Я побежал за ней.

Она не оборачивалась ко мне ни на лугу, ни в лесу, но сейчас повернулась поглядеть, бегу ли я еще, опять побежала, еще раз обернулась и вновь пустилась бежать, правда, не так быстро. На последнем склоне я понял, что она плачет на бегу — ужасный плач, в котором смешались горе и тревога, и тут я окончательно догнал ее, остановил и повернул лицом к себе.

Она всхлипывала, и когда наши глаза встретились, я увидел взгляд загнанного кролика. Секунду-другую она вглядывалась в мои глаза, затем тяжело привалилась ко мне, и мне на миг подумалось, что в моих глазах она увидела что-то, что хотела увидеть. Но увидела она в них нечто прямо противоположное, что-то, что ужаснуло ее сильнее прежнего. Она наклонилась ко мне не как возлюбленная, которая нуждается в сочувствии, но как отчаявшийся враг, обнявший меня для того, чтобы быть уверенным, что смертельный удар будет нанесен как можно более точно. Сначала я даже не почувствовал боли, только разливающуюся теплоту, а когда взглянул вниз и увидел нож, что она вонзила в меня, тут же понял, что это происходит не на самом деле, что это просто очередной кошмарный сон.

Мой собственный нож. Она вытащила его из глотки убитого полицейского. Я вцепился в руку, держащую нож, и не дал ей повернуть лезвие в ране, равно как не могла она вынуть его и пырнуть снова. Оно вошло мне в тело дюйма на три слева от пупка, и это было лучше, чем если бы она вонзила его по центру, потому что тогда нож проткнул бы мне желудок и кишки, что вызвало бы неотвратимую смерть. Это, конечно, было больно, о господи, еще не очень больно, всего лишь разлившееся по телу тепло превратилось в жгучую жару. Она отчаянно боролась, пытаясь вырвать нож из тела, а я также отчаянно боролся, чтобы наши крепкие объятия не разомкнулись. Мой мечущийся мозг подсказывал только одно решение. Как в том сне, я нагнул голову, поднес губы к ее горлу...

...и не смог сделать этого.

Я не мог яростно вонзить в нее зубы, как будто был диким зверем, не мог разорвать ее яремную вену, не мог вынести даже мысли о том, как ее кровь хлынет мне в рот. Она не была гоблином. Она была человеком. Одной из моего рода. Одной из нашего бедного, слабого, несчастного и угнетенного рода. Она познала страдание и одолела его, и если она и делала ошибки, даже страшные ошибки, у нее были на то свои причины. Если я не мог примириться с этим, я мог по крайней мере понять, а в понимании — прощение, а в прощении — надежда.

Доказательство подлинной человечности — неспособность хладнокровно убивать своих единоплеменников. Это точно. Потому что если и это не доказательство, тогда на свете нет такой вещи, как подлинная человечность, и мы все — гоблины по сути своей.

Я поднял голову.

Отпустил ее руку, ту, что держала нож.

Она вытащила лезвие из моего тела.

Я стоял, опустив руки вдоль тела, беззащитный.

Она отвела руку назад.

Я закрыл глаза.

Прошла секунда, другая, третья.

Я открыл глаза.

Она выронила нож.

Доказательство.