человек, а какой-то неведомый обитатель полярных водоемов. О том, чтобы разобрать выражение ее лица, нечего было и думать, но Харри понимал, как она должна сейчас страдать — по крайней мере, душевные муки или, если угодно, психологические проблемы, ее терзающие, — должно быть, просто невыносимы.

Криофобия: боязнь льда.

Студеная вода в туннеле оказалась такой темной, что, можно было подумать, кто-то будто бы налил туда чернил. Впечатление это было не так уж далеко от правды: в воде, кроме гранул и острых ледяных иголок и частиц иных неорганических веществ, плавали мелкие моллюски, облачка диатомей и скопления иных форм жизни; словом, Рита плыла в жирном, хотя и холодном бульоне. Она, конечно, никак не могла видеть тот лед, что окружал ее со всех сторон и до которого было рукой подать — метров шесть, а то и меньше, — но ее ни на мгновение не покидала острота этого ощущения. Временами страх настолько усиливался, что в груди все сжималось, а горло перехватывало так, что она и дышать не могла. Правда, всякий раз, будучи на самой грани срыва, ей, в конце концов, удавалось выдохнуть, изобразив легкими взрыв, чтобы затем, уже почти инстинктивно вдохнуть отдающую металлическим привкусом смесь газов, поступающую под маску из резервуара за спиной, и, значит, снова пересилить истерию.

Фригофобия: боязнь холода. Русский водолазный костюм оказался великолепен: никакой дрожи или озноба она не испытывала. Конечно, вряд ли ей было сейчас теплее, чем это бывало в любое иное время на протяжении последних месяцев, начиная с того дня, в который они высадились на полярной шапке и начали сооружать станцию Эджуэй. Но все равно она очень уж хорошо понимала, до чего жуток тот мороз, которым схвачены эти убийственно студеные воды. И еще она сознавала, что отделяют ее тело от этого жидкого холода всего лишь какие-то миллиметры резины и теплоизоляции, внутри которой проложены провода, подключенные к источнику электроэнергии. Российская технология могла впечатлять, но, если батарейки на ее поясе сядут раньше, чем она доберется до субмарины, до которой еще ой как далеко, все тепло ее тела мгновенно растворится в окружающем холоде. Настойчивый холод вод морских вторгнется в ее мышцы, в ее кости, доберется до костного мозга, истерзает ее плоть и очень скоро ввергнет в оцепенение мозг, разум, душу...

Ниже, еще ниже. В объятиях стужи, которой она не чувствует. Окруженная льдом, которого она не видит. Искривленные белые стенки ограничивали ее кругозор справа, слева, сверху, снизу, впереди и позади. Окружая ее и заключая ее в себе. Как в западне. Туннель во льду. Ледовая тюрьма. Залитая мраком и жестоким холодом. Безмолвная, только и слышно ее захлебывающееся дыхание и стук ее колотящегося сердца. Из узилища не вырваться. Глухо и глубоко. Глубже любой могилы.

По мере того как Рита опускалась все дальше и все ниже по туннелю, она иногда как-то сильнее замечала свет впереди, но иногда она о нем совсем забывала, потому что перед ее глазами вновь и вновь вспыхивали, как кадры кинохроники, переживания той зимы, когда ей было всего шесть лет от роду.

Счастье. Радость. Какая радость жизни! Она вместе с мамой и папой впервые в жизни едет туда, где она научится кататься на лыжах. И папа, и мама очень любят крутые склоны, и им не терпелось привить эту любовь своей дочери. Они едут в автомобиле — это «Ауди». Мама и папа — на передних сиденьях, а она — в одиночестве — на широком сиденье сзади. Они поднимаются во все более белое и во все более невероятное, фантастическое царство. Извилистая горная дорога во французских Альпах. Вокруг них расстилается алебастрово-белая волшебная страна. Она — вокруг, под ними, величественные виды на вечнозеленые леса, припорошенные снегом, скалистые утесы, парящие в высоте и напоминающие человеческие лица или старческие физиономии с бородами изо льда. И вдруг, с полуденного, отдающего сталью, неба начинают падать жирные белые хлопья. Они опускаются по спирали. Их все больше. Она — дитя итальянского Средиземноморья, где светит солнце и растут оливковые рощи. Она не бывала в горах. И теперь ее юное сердечко начинает учащенно биться: приключение! Все вокруг так красиво: снег, уступами уходящий к небу край земли, тесные ущелья, заросшие деревьями, и среди них какими-то яркими капельками красовались уютные деревеньки. И даже когда нежданно явилась Смерть, все вокруг оставалось ужасающе прекрасным, все блистало пышным белым нарядом. Приближающуюся лавину заметила мать, — увидев что-то в выси, справа от шоссе, она испуганно закричала. Рита глянула в боковое окно и увидела огромную белую стену, как бы положенную плашмя на гору, но ненадежно, и потому эта стена соскальзывала вниз, и скольжение убыстрялось. Еще это было похоже на морскую бурю: вот так же и штормовая волна бьет о берег. Стена роняла тучи снега, и те струились белыми фонтанами, что тоже походило на прибой, и все сначала было тихо — все происходило в такой тишине и в таком прекрасном белом безмолвии, что Рите даже не верилось в существование каких-то опасностей, тем более не хотела она верить, что эта тихая красота грозит ей и ее родителям. Отец сказал: «Мы ее обгоним!» — а в голосе звучали испуг и растерянность, тогда как сам он изо всех сил давил на педаль акселератора, а мать только сдавленно то ли кричала, то ли шептала: «Скорее! Ради бога, скорее!» — а это, там вверху, сползало вниз, шло им навстречу, безмолвное и белое, и исполинское, и великолепное, и разрастающееся, становящееся все больше и больше с каждой секундой... тишина... безмолвие... потом вдруг внятный рокот, словно бы отдаленный гром...

Послышались какие-то странные звуки. Пустые, гулкие, издалека доносящиеся голоса. Крики и причитания. Словно бы те, кто был проклят, теперь, вопя, умоляли избавить от страданий, — о, они просили хотя бы о небольшой передышке — сил не было терпеть эти муки. Так, верно, бывает на спиритических сеансах, когда столовращатели слышат какие-то голоса, доносящиеся из эфира.

Потом до нее дошло, что слышит она один-единственный голос — свой собственный. Это она сама издает эти жестокие, панические звуки, но они раздаются в маске, а так как уши ее не в маске, то до слуха эти звуки доходят через кости черепа, в частности, голосовые связки, вибрируя, колеблют кости лицевой его стороны. А раз уж она приняла эти звуки за стенания проклятых душ, то, верно, потому, что в настоящее время Ад пребывает в ней, в каком-то темном уголке ее сердца.

Она искоса глянула на Брайана и отчаянно постаралась сосредоточиться на призрачном контуре, просвечивающем чуть подальше в том же ряду: это был Харри. Он был еле-еле виден в мутновато-темной, обрывающейся в непроницаемо-черную пустоту под его ногами, воде, до него было совсем недалеко, и все равно, он был недосягаем. Метра четыре или четыре с половиной отделяли Риту от Брайана, на самого парня надо было положить чуть меньше двух метров — метр восемьдесят, пожалуй, — и еще где-то три с половиной или четыре метра было между Брайаном и Харри. Следовательно, между нею и мужем сохранялось расстояние в девять-одиннадцать метров. А казалось — километра два. Пока она думает о Харри и о тех славных временах, которые будут у нее с ним, если только они вместе выберутся из этой передряги и с честью выдержат суд божий; и ей удается и прекратить этот вопль под маской, и продолжить свой путь вниз. Париж. Гостиница «Георг Пятый». Бутылка великолепного шампанского. Его поцелуй. Его прикосновение. Все у них будет опять, все повторится, все они снова будут делить друг с другом — но только она непременно должна победить свои страхи. Нельзя позволять им брать верх над собой.

Харри глянул назад, в сторону Риты. Она была там, где и прежде, метрах в четырех от Брайана, у фидера связи, соединявшего универсальную антенну с рубкой подлодки.

Опять обратившись вперед, он сказал про себя, что, пожалуй, слишком уж тревожится за нее. А вообще-то, женщины слывут куда более выносливыми по сравнению с мужчинами. И если это расхожее мнение верно, то особенно верно оно в отношении этой женщины.

Он улыбнулся про себя и произнес вслух:

— Держись давай, — будто она могла бы услыхать его.

В голове процессии и впереди Харри, когда они опустились где-то метров на сорок-сорок пять вдоль темного туннеля, и Роджер Брескин, похоже, тоже почувствовал усталость и решил немного передохнуть. Для этого он кувыркнулся, словно танцовщик балета на воде, и предстал близ Харри в более естественном положении: головой кверху и ногами вниз.

Не доплыв метров четырех с половиной до остановившегося Роджера, Харри тоже решил остановиться. Но только он изготовился повторить, пусть и не так ловко, то же сальто, которое проделал Роджер, как галогеновая лампа, которую держал Роджер, погасла. Два луча по-прежнему светили позади Харри, но эти лучи были очень слабыми и, прежде чем дойти до начала процессии, успевшими рассеяться. В воде было столько мути, что свет по-настоящему не освещал не то что Роджера, но даже самого Харри. Потому Харри почувствовал себя заключенным во мраке.