потянуло к нему тогда, когда она была моложе. Красивые белокурые волосы, глубоко посаженные темные глаза. Он был невысокого роста, чуть выше ее, но в свои сорок пять лет Франц оставался стройным и гибким, как юноша.

— Ветер поднялся, уже почти одиннадцать метров в секунду, — проговорила Рита, откидывая капюшон и стаскивая защитные очки. — А температура опустилась до минус двадцати трех по Цельсию. И продолжает падать.

— А когда дует ветер, непременно становится холоднее. Что ж, когда надо будет сворачивать лагерь, будет, пожалуй, минус тридцать, а то и похолоднее. — Произнося это, он не подымал глаз. Словно с собой разговаривал.

— Да с этим-то у нас все получится, как надо.

— При нулевой видимости?

— Так скверно будет еще не скоро.

— Ты не знаешь еще, что такое эта полярная погода, а я знаю. Выгляни-ка еще раз наружу, Рита. Этот фронт бури набирает силу куда быстрее, чем предсказывали прогнозы. Мы и оглянуться не успеем, как все кругом нас станет бело.

— Знаешь, Франц, если честно, то твоя мрачная тевтонская натура...

И тут снизу раздался мощный громоподобный гул, и по полярной шапке пошла судорога. К глухому рокоту присоединились высокие, едва слышные, взвизгивающие писки — это терлись друг о друга десятки смежных ледяных плит и слоев.

Рита оступилась было, но удержалась на ногах, покачнувшись так, как будто поезд уже пошел, но она успела вскочить на подножку.

Рокот очень скоро стал стихать, а потом и вовсе сошел на нет.

Вернулась благословенная тишина.

Франц, наконец, встретился с нею глазами. И, откашлявшись, спросил:

— Что, напророченное Ларссоном большое землетрясение?

— Да нет. Уж слишком слабый был толчок. Главный обвал на этой цепочке тектонических разломов должен оказаться куда мощнее. Тогда тряхнет сильнее, чем во время любого из малых землетрясений близ любого разлома в цепи. А этот толчок такой слабый, что его и на шкалу Рихтера пристроить нельзя.

— Предварительное сотрясение коры?

— Может, и так, — не стала вдаваться в рассуждения Рита.

— А когда нам ждать главного события?

Она пожала плечами:

— Может, никогда. Может, сегодня ночью. Может, через минуту.

Корча рожи, он продолжал складывать инструмент в коробку из водостойкого картона.

— А ты еще что-то говоришь про мою унылую натуру.

Не имея возможности отойти от освещенных пятен, высвечиваемых на льду световыми конусами, исходящими от фар двух снегоходов, Роджер Брескин и Джордж Лин все же завершили установку радиопередатчика, вколотив в лед четыре колышка, каждый длиной в шестьдесят сантиметров, и закрепив на них передающее устройство. Теперь оборудование оставалось только проверить, и потому передатчик был включен в рабочий режим. Их длинные изгибающиеся тени выглядели так причудливо и так искажались с каждым наклоном тела, что можно было принять их за дикарей, поклоняющихся какому-то идолу, а завораживающая песнь ветра могла быть понята как глас божества, которому возносили молитвы эти уродливые идолопоклонники.

Даже слабое сумеречное свечение зимнего полярного неба к этому времени уже исчезло, словно испугавшись мороза. Если бы не фары снегоходов, видимость упала бы метров до девяти, если не меньше.

Утром ветер казался бодрящим и освежающим, однако, набирая все большую скорость, воздушный поток становился все более враждебным пришельцем, грозя им погибелью. В этих широтах достаточно сильные порывы ветра постепенно, слой за слоем, преодолевали и такие преграды, которые люди называли теплоизоляцией или полярным термокостюмом. И, значит, холод понемногу пробивался к телу укутанного в кучу одежек полярника. Снежок, который совсем недавно падал так красиво и так тихо, теперь сильно смещался ветром. Казалось, траектория его падения параллельна ледяной плоскости под ногами, так что даже непонятно было, почему это снегу внизу все прибывает и прибывает. Дуло с запада, и так мощно, что полярникам приходилось каждые пять-шесть минут прекращать работу, чтобы почистить защитные очки и стряхнуть со своих вязаных масок, закрывавших лица от шеи до самых глаз, налипший снег, еще не успевший превратиться в наледь.

Стоя позади фар, лучившихся янтарным светом, Брайан Дохерти только уворачивался от ветра. Шевеля пальцами рук и ног, чтобы хоть как-то отогнать холод, он думал о том, как же это его угораздило забраться в этот богом забытый край. Он же — нездешний. Да и нет тут здешних. Никогда не доводилось ему видывать прежде столь бесплодных и безжизненных мест; даже самые пустынные пустыни все же не были настолько мертвы, как полярная шапка планеты. Любая подробность здешнего пейзажа беззастенчиво напоминала, что вся жизнь и все, что в ней есть, не более чем канун или преддверие неминуемой и вечной смерти. Порой Арктика настолько обостряла его чувства, что, глядя на лица товарищей по экспедиции, он видел их черепа.

Становилось понятным, зачем он потащился на полярную шапку: он ведь искал приключений, риска и смертельных опасностей. По крайней мере, это он о себе знал, хотя ни разу и не пробовал покопаться в себе, чтобы выяснить, почему и откуда взялась эта одержимая тяга к гибельному риску.

Как бы то ни было, он имел достаточно причин оставаться в живых. Он был молод, красив и на Квазимодо из романа Гюго не походил, да и вообще, он любил жизнь. И еще, что, кстати, немаловажно, он вырос в очень богатой семье, и месяцев через четырнадцать ему будут вручены бразды правления собственностью, оцениваемой в тридцать миллионов долларов. Он станет попечителем интересов тех, кто, собственно, владеет этим огромным имуществом. У него не было ни малейшего понятия, что он станет делать с этими чертовыми деньгами, но сознание, что все это богатство достанется ему, грело его душу.

Да чего уж там, слава, которую заслужили его предки и всеобщее благоволение к клану Дохерти способны распахнуть перед ним такие врата, которые не пробьешь никакими деньгами. Дядя Брайана, во время оно — президент Соединенных Штатов, погиб от снайперской пули. Отец Брайана, сенатор от штата Калифорния, тоже едва не погиб во время первичных выборов, но пули злоумышленника лишь покалечили его. О трагедиях, постигших клан Дохерти, судачили бесчисленные журналы, эту тему выносили на обложки самые разные издания, от красочного «Пипл» и рассчитанного на домохозяек «Гуд Хаузкипинг» до легкомысленного «Плейбоя» и роскошного «Винити Фэйр».

Когда-нибудь потом и Брайан может попробовать себя в политике, если только захочет. Но пока он еще слишком юн для такого рода карьеры, тем более что надо будет принять на себя немалую ответственность и предстать лицом к лицу перед всем тем, что уже стало неотъемлемым от истории его рода и семейных преданий. В сущности, он увиливал от этого тяжкого долга, отмахиваясь от любых мыслей на этот счет. Четыре года назад его отчислили из Гарварда — в университете, где он якобы изучал право, он продержался только восемнадцать месяцев. С тех пор он вольно странствовал по всему свету, этаким «тунеядцем», транжирящим свою жизнь и свое состояние посредством кредитных карточек «Америкен Экспресс» и «Карт-Бланш». Приключения, сопутствовавшие его потугам «убежать от общества», вновь и вновь выносили его имя на первые полосы газет всех материков. Он пробовал себя в роли тореадора на одной из предназначенных для боя быков площадок Мадрида. Во время африканского сафари, куда он отправился с намерением поохотиться не с ружьем, а с фотоаппаратом, он сломал руку, потому что носорог вздумал напасть на джип, за рулем которого находился молодой Дохерти. Идя вниз по течению одной из бурных и стремительных рек в штате Колорадо, он опрокинулся вместе с лодкой и едва не утонул. А вот теперь ему предстоит пережить долгую, немилосердно жестокую зиму в полярных льдах.

Его имя и несколько журнальных статей, которые он успел к этому времени напечатать, все же не давали ему достаточного права притязать на положение официального летописца экспедиции. Однако Фонд