ехал слишком быстро. Меня оштрафовали за то, что я проскочил на красный свет.

Внезапно она поняла:

— Так это вы.

Он кивнул, лицо его залила краска вины.

— Николас Дид, — с горечью выплюнула Агнес.

— Ник, — поправил он Агнес, словно ей надлежало обращаться по имени к человеку, убившему её мужа. — Я не пил.

— Но сейчас выпили, — мягко указала она.

— Пару стаканчиков. Для храбрости. Чтобы прийти сюда. Попросить вашего прощения.

Его просьба подействовала как оскорбление. Агнес качнуло назад, словно от удара.

— Сможете вы простить меня, миссис Лампион?

Агнес не могла долго злиться на человека, никогда не помышляла о мести. Она даже простила своего отца, который надолго превратил её жизнь в ад, искалечил души её братьев, убил её мать. Но простить не означало утешиться. Не означало, что виновный оправдан и все забыто.

— Я не могу спать, — Дид нервно мял бейсбодку в руках. — Я худею, нервничаю, вздрагиваю от каждого шороха.

Несмотря на доброту и отходчивость, Агнес не могла найти в своём сердце прощения этому человеку. Слова отпущения грехов застряли в горле. Переполнявшая её горечь не радовала Агнес, но она ничего не могла с собой поделать.

— Ваше прощение ничего не исправит, не сможет исправить, но принесёт хоть какое-то успокоение моей душе.

— Почему меня должно волновать состояние вашей души? — спросила она, и ей показалось, что говорит какая-то другая женщина.

Дид дёрнулся.

— На то нет причин. Но, поверьте, я не хотел причинить вреда вашему мужу, миссис Лампион. И вашему ребёнку тоже, маленькому Бартоломью.

При упоминании имени сына Агнес напряглась. Конечно же, так или иначе Дид мог узнать, как зовут младенца, однако он просто не имел права называть по имени ребёнка, которого он оставил сиротой, чуть не убил.

Дыхнув на Агнес перегаром, Дид спросил:

— А как себя чувствует Бартоломью? Он в порядке? Со здоровьем все нормально?

Пиковые валеты, квартет, мелькнула мысль. Вспоминая жёлтые кудряшки на игральных картах, Агнес видела те же самые кудряшки прямо перед собой, на лбу Дида.

— Вас это не касается. — Она отступила на шаг, чтобы закрыть дверь.

— Пожалуйста, миссис Лампион.

На лице Дида отразилась то ли душевная боль, то ли злость.

Истолковать выражение его лица Агнес не смогла, вернее, не успела, потому что внезапно её охватил страх, в кровь выплеснулся адреналин. Застучало, заухало сердце.

— Подождите, — Дид протянул руку, то ли умоляюще, то ли с тем, чтобы не дать закрыться двери.

Но Агнес успела захлопнуть дверь, не думая, хочет он остановить её или нет, заперла на замок и на засов.

Искажённое стеклом лицо Дида вплотную приблизилось к выгравированным лепесткам и листочкам, он словно пытался разглядеть, что происходит в доме, напоминая демона, выпрыгнувшего из кошмарного сна.

Агнес побежала на кухню, где собирала коробки с продуктами, которые предстояло развезти вместе с грушевыми пирогами, испечёнными утром.

Колыбель Барти стояла рядом со столом.

Она-то боялась, что младенца нет, что его выкрал сообщник Дида, пока он сам отвлекал её разговорами у входной двери.

Но Барти крепко спал в колыбельке, где она его и оставила.

Агнес подскочила к окнам, опустила все жалюзи. Но ощущение, что за ней наблюдают, не исчезло. Дрожа всем телом, она села у колыбельки, с безмерной любовью глядя на младенца. Она ожидала, что Дид позвонит вновь. Не позвонил.

— Только представь себе, я думала, что тебя уже нет, — сказала она спящему сыну. — Твоя старая мать сходит с ума. Я никогда не зналась с Румпельштильцхеном, так что сюда он приходил зря.

Она пыталась обратить свой страх в шутку. Николас Дид не был пиковым валетом. Он уже принёс их семье все горе, которое мог принести.

Но где-то этот валет существовал, и его день ещё не наступил.

Чтобы Мария не чувствовала себя ответственной за резкую смену настроения сидящих за столом в пятницу вечером, когда за красными тузами последовали наделавшие столько переполоха пиковые валеты, Агнес сделала вид, что не придаёт гаданию абсолютно никакого значения, особенно мрачной его части. Но на самом деле её сердце сковал лёд.

Никогда раньше она не верила ни в какие предсказания. А вот в тихом шелесте этих двенадцати карт ей послышался слабый голос истины, некое послание, которое могло ей не нравиться, но которое она не могла игнорировать.

Крошечный Бартоломью во сне скорчил гримаску.

Его мать молилась за него.

Она также просила Всевышнего простить её за суровость, с которой обошлась с Николасом Дидом.

И уберечь её и Бартоломью от встречи с пиковым валетом.

Мёртвый детектив, Дыбящийся в лунном свете, с двумя серебристыми четвертаками, поблёскивающими в глазницах на месте глаз.

Этот самый образ вынырнул из бурных вод воображения Каина Младшего, когда его как ветром сдуло с водительского сиденья. Он повернулся лицом к «Студебекеру», сердце ушло в пятки.

Язык одеревенел, во рту пересохло, в горло сыпанули песку, под которым и остался заживо похороненный голос.

Даже не увидев ни копа-маньяка, ни мерзкой усмешки, ни четвертаков-глаз, Младший не почувствовал облегчения. Страх не отпускал его, когда он обходил машину, ожидая, что детектив притаился за колесом, изготовившись к прыжку.

Не притаился.

В кабине горела лампочка под потолком: водительская дверца осталась распахнутой.

Он не хотел всовываться в кабину и заглядывать через спинку переднего сиденья. Оружия у него не было. На него могли напасть сзади.

Поэтому осторожно приблизился к задней дверце, к окну. Тело Ванадия лежало на полу, завёрнутое в одеяло.

Услышав за спиной какой-то звук, он решил, что Ванадий поднимается с сиденья, чтобы поквитаться с ним. На самом же деле тело скатилось на пол, когда он резко развернул «Студебекер».

Младший почувствовал себя униженным. Ему хотелось вытащить детектива из автомобиля и потоптаться на его самодовольной, мёртвой физиономии.

Но топтание отняло бы у него время. Удовольствие он бы получил, но минуты потратил зря. А Зедд учил, что время — самое драгоценное, что у нас есть, потому что с рождения до смерти нам его отведено очень мало.

Младший снова сел за руль, захлопнул дверцу, просипел: