Они вновь обогнули смотровую площадку, останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы лучше запечатлеть в памяти здешние красоты, и напряжение, словно тисками сжимавшее тело Младшего, ослабло. Как всегда, присутствие Наоми действовало на него успокаивающе.

Она положила ему в рот сушёный абрикос. Он сразу вспомнил свадьбу, когда они кормили друг друга кусочками торта. Жизнь с Наоми превратилась для него в бесконечный медовый месяц.

Наконец они вернулись к тому месту, где ограждение едва не развалилось от её прикосновения.

И тут Младший так сильно толкнул Наоми, что её ноги едва не оторвались от пола. Глаза молодой женщины широко раскрылись, изо рта выскочил недожеванный кусок сушёного абрикоса. Спиной она врезалась в дышащий на ладан участок ограждения.

На мгновение Младший подумал, что стойки выдержат удар, но раздался треск, несколько стоек, часть перил и Наоми исчезли из виду. Случившееся так удивило её, что кричать она начала лишь на второй трети своего долгого падения.

Удара об землю Младший не слышал, но крик резко оборвался, свидетельствуя о том, что полет закончен.

Ему оставалось только дивиться самому себе. Он и понятия не имел, что способен на хладнокровное убийство, тем более спонтанное, без анализа риска и потенциальных выгод от столь решительного поступка.

Собравшись с духом, Младший двинулся вдоль края площадки, шагнул к ограждению там, где его прочность не вызывала сомнений, посмотрел вниз.

Наоми лежала на спине, крохотная светлая точка среди камней и травы. Одна нога согнута под невероятным углом. Правая рука вытянута вдоль тела, левая отброшена в сторону. Вокруг головы — нимб золотых волос.

Он так сильно любил жену, что просто не мог на неё смотреть. Отпрянул от ограждения, пересёк площадку, сел. Привалился спиной к стене центрального наблюдательного пункта.

Какое-то время безутешно рыдал. Потеряв Наоми, он потерял не просто жену, не просто друга и любовницу, не просто родственную душу. Он лишился части самого себя, в его теле появилась дыра, словно кто-то вынул мышцы и кости и заменил их пустотой, холодной и чёрной. Ужас и отчаяние навалились на него, он даже подумал о том, чтобы тут же покончить с собой.

Но потом ему стало лучше.

Не так, чтобы совсем хорошо, но определённо лучше.

Пакетик с курагой выпал из руки Наоми перед тем, как девушка исчезла за краем площадки. Младший подполз к пакетику, достал из него сушёный абрикос, положил в рот, пожевал. Вкусно. Сладко.

Так же ползком добрался до самого края, посмотрел на лежащую внизу свою потерянную любовь. Она лежала в той же позе.

Разумеется, он и не ожидал, что она встанет и начнёт танцевать. Падение с высоты пятнадцатиэтажного дома наверняка отбило бы такое желание.

С площадки он не видел крови. Но сомнений в том, что вылилось её много, у него не было.

В застывшем воздухе по-прежнему не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. Ели и сосны застыли, словно каменные изваяния на острове Пасхи.

Наоми мертва. Только что была такая живая, и вот ушла. Невероятно.

Небо цветом напоминало делфтский фаянс чайного сервиза его матери, облака на востоке — взбитые сливки. Солнце — масло.

Проголодавшись, он съел ещё один сушёный абрикос. Ястреб более не кружил в небе. Над лесом не летали птицы. Внизу лежала мёртвая Наоми.

Как странно устроена жизнь. Какая она хрупкая. Никогда не знаешь, что ждёт тебя за углом.

Шок, в котором пребывал Младший, уступил место глубокому изумлению. Всю свою не такую уж длинную жизнь он исходил из того, что мир — место очень таинственное, и правит в нём судьба. А теперь, благодаря этой трагедии, вдруг осознал, что человеческие разум и сердце не менее загадочны, чем все остальные творения Создателя.

Кто бы мог подумать, что Каин Младший способен на столь внезапный, немотивированный акт насилия?

Только не Наоми.

Только не сам Младший. Как страстно он любил эту женщину. Как дорожил он ею. Думал, что не сможет без неё жить.

Видимо, ошибался. Наоми внизу, очень даже мёртвая, он — наверху, живой. Короткий суицидальный приступ прошёл, он знал, что как-нибудь переживёт эту трагедию, что боль так или иначе утихнет, что время приглушит острое чувство потери, что он снова кого-нибудь полюбит.

Так что, несмотря на горе и душевную боль, в будущее он смотрел с оптимизмом и интересом, каких давно уже не испытывал. Ему просто не терпелось узнать, что ждёт его впереди. Если он способен на такое, значит, он совсем не тот человек, каким всегда казался себе. Более сложный, более динамичный. Bay!

Младший вздохнул. Хотелось, конечно, и дальше лежать здесь, глядя на мёртвую Наоми, грезя наяву о своей будущей жизни, интересной и яркой, но сейчас предстояло заняться совсем другим.

Второй раз звякнул звонок. Через цветной рисунок на стеклянной панели входной двери Джо увидел Марию Гонзалез: окрашенное кое-где красным, а кое-где зелёным, её лицо напоминало мозаику из лепестков и листьев.

Когда Джо открыл дверь, Мария склонила голову, не решаясь поднять на него глаза.

— Я должна быть Мария Гонзалез.

— Да, Мария, я знаю, кто ты. — Как всегда, его очаровывала её застенчивость и стремление овладеть английским.

И хотя Джо отступил в сторону, широко распахнув дверь, Мария осталась на крыльце.

— Я хочу увидеть миссис Агнес.

— Да, конечно. Пожалуйста, заходи. Она все ещё колебалась.

— Насчёт английского.

— У неё этого добра предостаточно. Так много, что я и не знаю, что мне с этим делать.

Мария нахмурилась, она ещё недостаточно овладела новым для себя языком, чтобы понять шутку Джо.

А Джо тут же добавил, чтобы она, не дай бог, не подумала, что он смеётся над ней: «Мария, пожалуйста, заходи. Mi casa es su casa[2]».

Она бросила на него короткий взгляд и тут же отвела глаза.

Её скромность лишь частично объяснялась застенчивостью. За другую часть отвечали традиции. В Мексике она принадлежала к социальному слою, представители которого не смели встретиться взглядом с теми, кто мог считаться padrone[3].

Ему хотелось сказать, что теперь она в Америке, где никому не надо кланяться перед кем-то ещё, где социальный статус родителей — не тюрьма, а открытая дверь, исходная точка, стартовав из которой можно взойти на любую вершину.

Если бы он сказал Марии, что та слишком уж недооценивает себя, его слова, учитывая габариты Джо, грубое лицо, привычку вспыхивать, сталкиваясь с несправедливостью и её последствиями, могли быть восприняты двусмысленно. А ему не хотелось возвращаться на кухню и признаваться в том, что он испугал ученицу Агги.

На какое-то мгновение он подумал, что они так и будут стоять, Мария — уставившись на свои туфли, он сам — глядя на её макушку, пока трубный глас архангела не объявит о начале Судного дня и мёртвые не восстанут из могил.

А потом словно невидимая собачка, обернувшись резким порывом ветра, пробежала по крыльцу, замерла на пороге, принюхалась и юркнула в дом, потянув Марию за поводок.