послеродовых кровотечений и эклампсионных судорог, распахнув дверь, он ворвался на кухню и заявил:

— Хватит, Агги, мы ждали достаточно долго.

Она сидела за столом и писала подарочные открытки к шести выпеченным утром пирогам с черникой.

— Я прекрасно себя чувствую, Джой.

Кроме Агги, никто не решался называть его Джоем. Шесть футов три дюйма роста, вес двести тридцать фунтов, суровое, словно вырубленное из камня лицо, он внушал страх, пока не начинал говорить своим низким мелодичным голосом или человек не замечал доброты, светящейся в его глазах.

— Мы сейчас же едем в больницу. — Он навис над столом.

— Нет, милый, не сейчас.

И хотя Агги ростом не доставала Джо до плеча, а весила, за вычетом тех фунтов, которые прибавила во время беременности, в два раза меньше, он бы не смог поднять жену со стула, не будь на то её воли, даже если бы решил воспользоваться домкратом. В любом противостоянии с Агги Джой всегда играл роль Самсона остриженного.

С глухим горловым рёвом, которым мог бы убедить гремучую змею вновь свернуться клубочком, превратившись в смирного дождевого червя, Джой добавил:

— Пожалуйста.

— Мне надо написать открытки, чтобы Эдом утром разнёс их вместе с пирогами.

— Меня заботит только один пирожок.

— А меня — семь. Шесть с черникой и один в животе.

— Вечно ты со своими пирогами, — раздражённо бросил Джо.

— Вечно ты со своими тревогами, — парировала Агнес, одарив мужа улыбкой, которая растопила его сердце, как горячее солнце растапливает сливочное масло.

Он вздохнул:

— Допиши открытки, и поедем.

— Допишу открытки. Потом позанимаюсь с Марией английским, — уточнила Агнес. — А потом поедем.

— Ты не в том состоянии, чтобы учить английскому.

— Когда учишь английскому, нет нужды поднимать тяжести, дорогой.

Все это время она не оставляла своего занятия, и он наблюдал, как аккуратные буквочки слетают с конца её шариковой ручки.

И лишь когда Джой наклонился над столом, Агги подняла голову и её зелёные глаза блеснули в отброшенной им тени. Гранитное лицо Джоя приблизилось к её фарфоровому личику, и, словно боясь разбить его, Агги чуть привстала, чтобы встретить поцелуй мужа.

— Я люблю тебя, вот и все. — Звучащая в её голосе беспомощность только разозлила его.

— И все? — Она вновь поцеловала мужа. — Мне этого достаточно.

— Что же мне сделать, чтобы не сойти с ума? Звякнул звонок.

— Открой дверь, — предложила Агнес.

Девственные леса побережья Орегона огромным зелёным куполом накрывали холмы, и на земле, как и в любом святилище, царила тишина. В вышине, над изумрудными шпилями, выписывая широкую дугу, парил орёл. Темнокрылый ангел, познавший вкус крови.

Под сенью деревьев не шелестели травой мелкие зверьки, не чувствовалось даже лёгкого ветерка. В глубоких лощинах недвижно лежали подушки тумана, оставшиеся там после ухода ночи. Тишину нарушало лишь поскрипывание опавших иголок под ботинками и ритмичное дыхание опытных туристов.

В девять утра Каин Младший и его молодая жена Наоми припарковали «Шеви Субарбан» на лесной противопожарной просеке и направились на север, по лосиным тропам, уходящим в глубины леса. Даже в полдень солнечным лучам лишь в редких местах удавалось пробить зелёный покров и подсветить могучие стволы.

Когда Младший шёл первым, он иной раз удалялся достаточно далеко, чтобы остановиться, повернуться и полюбоваться приближающейся к нему Наоми. Её золотые волосы сверкали всегда, что в тени, что на солнце, а лицо являло собой тот идеал, о котором грезят юноши, ради которого взрослые мужчины жертвуют честью и проматывают состояния. Иногда их маленькую колонну возглавляла Наоми. Следуя за ней, Младший видел только её стройную фигурку, не замечая ни зелёного шатра над их головами, ни подпирающих этот шатёр стволов, ни роскошных папоротников, ни цветущих рододендронов.

И хотя для покорения его сердца хватило бы одной красоты Наоми, Младшего зачаровывали и её грация, энергичность, сила, решительность, с которыми девушка одолевала самые крутые склоны и заваленные валунами прогалины. Собственно, все жизненные вершины, не только в турпоходе, она штурмовала с энтузиазмом и умом, страстно и смело.

Они поженились четырнадцать месяцев тому назад, но с каждым днём его любовь только крепла. Ему едва исполнилось двадцать три, и иногда у Младшего возникало ощущение, что его сердце слишком мало, чтобы вместись в себя все чувства, которые он питал к жене.

Другие мужчины ухлёстывали за Наоми, некоторые красивее Младшего, многие — умнее, все — богаче, однако Наоми хотела только его, не за богатство или грядущее наследство, а потому, что, по её словам, видела в нём «сверкающую душу».

Младший работал инструктором по лечебной физкультуре, дело своё знал, занимаясь в основном теми, кто попал в автоаварию или перенёс инсульт, но не смирился с несчастьем и хотел в максимальной степени восстановить физическую форму. Он не сомневался, что без работы не останется, но прекрасно понимал, что в особняке на холме ему не жить.

К счастью, Наоми отличала простота вкусов. Пиво она предпочитала шампанскому, бриллианты не жаловала и не грустила из-за того, что не повидала Париж. Любила она природу, прогулки под дождём, пляж, хорошие книги.

В турпоходе, если выдавался лёгкий участок, она часто пела. Обычно одну из двух песен, её фаворитов, «Где-то над радугой» и «Какой прекрасный мир». Голоском, звенящим, как весенний ручеёк, и тёплым, как солнечный свет. Младший и сам просил её спеть, ибо в песнях Наоми ему слышались любовь к жизни и заразительная радость, которые окрыляли его.

Тот январский день выдался не по сезону жарким, далеко за шестьдесят градусов[1]. На столь близком расстоянии от океана снега не было и в помине, так что их наряд составляли лишь шорты и футболки. Младший разогрелся от быстрой ходьбы, мышцы приятно ныли, воздух пропитался смолистым ароматом, стройные обнажённые ноги Наоми, её аккуратная попка радовали взор, песня ублажала слух: рай, если и существовал, по разумению Младшего, мог быть только таким.

Оставаться в лесу на ночь они не собирались, шли налегке, содержимое рюкзаков ограничивалось аптечкой первой помощи, питьевой водой, ленчем, поэтому выдерживали достаточно высокую скорость. Вскоре после полудня тропа привела их к узкой прогалине в лесу, с которой они и попали на последний виток петляющей по лесу противопожарной просеки, которая вышла к этой точке своим маршрутом. Просека вывела их на вершину холма, где стояла наблюдательная пожарная вышка, отмеченная на их карте красным треугольником.

Вышка находилась на широком гребне — впечатляющее сооружение из пропитанных креозотом брёвен, усечённая пирамида со стороной основания в сорок футов. Грани пирамиды сходились к наблюдательной площадке на её вершине. В центре наблюдательной площадки поблёскивала стёклами комнатка для дозорных.

Каменистая, солончаковая почва не отличалась особым плодородием, поэтому у гребня самые большие деревья едва достигали сотни футов, более чем в два раза уступая в высоте великанам, растущим