– Гля, какой смирный!.. – удивился Васька и опустил вниз заслонку клетки. – А ты говорил…

– Смирный – ещё не покорённый, – ответил ему Пилипенко и сел за руль. – Этот еврейский котяра себе так на уме, что не знаешь, чего от него ждать. Жаль только, что у его жида вошь в кармане да блоха на аркане, а то б я с него за этого кота и сто баксов слупил бы. Садись, Васька, не мудохайся! А то кто-нибудь из хозяев этих шмакодявок объявится и нам опять морду набьют…

Васька заторопился, захлопнул дверь фургона, и во внезапно наступившей темноте я отчётливо увидел, что впопыхах он забыл защёлкнуть металлическую задвижку на опущенной заслонке кошачьей клетки. Так что при желании и некотором усилии заслонку можно было бы приподнять лапой… Апатии у меня как не бывало!

Пилипенко завёл мотор, и мы поехали.

Я огляделся. В нашем кошачьем отделении (в фургончике была ещё одна клетка – для собак) сидели и понуро лежали штук пятнадцать малознакомых мне Котов и Кошек. Но, судя по тому, как многие, увидев меня, подобрали под себя хвосты и прижали уши, меня тут знали.

И только один Кот не прижал уши к голове. Тощий, обшарпанный, с клочковатой свалявшейся шерстью, со слезящимися глазами и обрубленным хвостом – типичный представитель безымянно-бездомного подвально-помоёчного сословия без малейшего страха подошёл ко мне и сел рядом, глядя на меня с преданностью и надеждой.

Когда-то на пустыре за нашим домом я отбил этого несчастного бродягу от двух крупных домашних Котов, изрядно попортив им шкуры и наглые сытые морды.

На следующий день после этого побоища Шура выпустил меня прошвырнуться на свежем воздухе и совершить свои естественные отправления. Дома я этого не делал никогда, даже в самые лютые морозные зимние дни. Таким образом, мой Человек Шура Плоткин был начисто избавлен от необходимости заготавливать для меня песок и нюхать едкую вонь кошачьей мочи и кала.

Наш дом стоит в новом районе, в глубине квартала, и я с детства выторговал себе право в любое время уходить из квартиры и возвращаться в неё только тогда, когда мне этого захочется.

Короче, когда я на следующий день выполз из нашей парадной и с наслаждением потянулся – до хруста, до стона, – и новое прохладное утро стало вливаться во всё моё тело, от влажного носа, устремлённого в синее весеннее небо, до кончика хвоста, туго вытянутого к горизонту, я вдруг увидел вчерашнего Кота- Бродягу, сидящего неподалёку от моего дома. Между его тощих и грязных лап лежала здоровенная мёртвая крыса.

Бродяга приветливо дёрнул обрубком хвоста и переместился сантиметров на двадцать левее задушенной им крысы, предлагая её мне в подарок.

Я подошёл. Как положено, мы обнюхались, а потом я ему битый час втолковывал, что вообще-то я крыс не ем, что жратвы у меня и дома навалом, но подарок его я ценю и очень ему благодарен.

В подтверждение искренности своих чувств я на его глазах отнёс крысу за дом, выкопал там ямку и зарыл её туда, делая вид, что как-нибудь обязательно вернусь за ней, и вот уж тогда-то мы и устроим пир горой!.. А пока, если он хочет шмат нормальной сырой рыбы под названием «хек мороженый», я могу смотаться домой и принести ему. Тем более что она уже оттаяла.

Но то ли этот несчастный Кот не знал, что такое рыба, то ли никак не мог взять в толк, как это возможно «не есть крыс?!», но он деликатно (что, кстати, гораздо чаще встречается у простых дворовых особей, чем у породистых и домашних) отказался от моего предложения, куда-то сбегал и привёл мне совершенно незнакомую, очень миловидную грязно-белую кошечку, которую я тут же и трахнул за его здоровье.

Вот этот-то Кот и сидел сейчас рядом со мной. Сидел и смотрел на меня. Только один-единственный раз он покосился на незащелкнутую задвижку от заслонки, давая мне возможность понять, что и он тоже заметил Васькину оплошность. Я клянусь, что мы с ним не произнесли ни звука!

Но в громких рыданиях рыжей потаскушки, в истерике этой рыжей бляди, в жалобном мяуканье пацана Котёнка, в нервной, хриплой зевоте старухи Кошки, в неумолчном лае идиота Фоксика из соседней собачьей клетки, в трагическом вое до смерти перепуганного Шпица, в робком гавканье моего знакомого по пустырю – огромного и глупого, но очень доброго Пса, в котором было намешано с десяток пород и кровей, я УСЛЫШАЛ немой вопрос Кота-Бродяги:

– Что делать будем?

– А чёрт его знает! – говорю я, даже НЕ ОТКРЫВАЯ рта. – Ну, предположим, мы поднимем заслонку, а потом? Фургон-то снаружи закрыт…

– Слушай, Мартын, – говорит Бродяга. – Безвыходных положений не бывает. Это тебе говорю я, у которого никогда не было Своего Человека. Конечно, ты за Шурой Плоткиным – как за каменной стеной…

Я действительно много раз рассказывал Бродяге о Шуре и однажды даже познакомил их.

– Да при чём тут Шура?! – разозлился я.

– При том, что ты, даже не сознавая этого, надеешься, что тебя выручит твой Шура. А мне надеяться не на кого. Только на себя. Ну и на тебя, конечно. А ты даже пошевелить мозгами не хочешь…

Слышать это было дико обидно!.. Тем более что на Шуру я и не рассчитывал. Во-первых, потому, что не он меня, а в основном я его всю жизнь выручал из разных неблагоприятных ситуаций, а во-вторых, Шуры просто физически не было в Санкт-Петербурге. Он ещё позавчера уехал в Москву, повёз свою рукопись в издательство. Специально для ухода за мной – кормёжка, выпустить меня, впустить, дать попить, включить мне телевизор – Шура оставил в нашей квартире очередную прихехешку, которая начала свою бурную деятельность в нашем доме с того, что сожрала моего замечательного хека и сутки обзванивала всех своих хахалей, как внутрироссийского, так и заграничного розлива. Трепалась она по полчаса с каждым, и я в панике представлял себе, какой кошмарный счёт придёт нам с Шурой в конце месяца за эти переговоры! Поэтому сегодня, уходя из дому, я перегрыз телефонный шнур и таким образом спас Шуру Плоткина от необходимости пойти по миру, ведя меня на поводке. Шура вернётся домой – я ему покажу место, где перегрыз провод, и Шура всё сделает. В отличие от других наших знакомых литераторов руки у Шуры вставлены нужным концом.

В-третьих, даже если бы Шура был в городе, он всё равно никогда не смог бы выкупить меня у Пилипенко. У моего Плоткина долларов отродясь не было.

Но Бродяге я ничего этого не сказал. А только спросил: