а Уильям – Билли. И, слава Господи, Рут догадалась сегодня спросить у мистера Бориса Могилевского, как по-русски могут ещё называть Шуру. И ответ был ошеломляющим – АЛЕКСАНДР!..

Так что мы сами, Тимурчик и я, затруднили работу по поиску единственно необходимого нам «Плоткина».

И тут мы подъехали к этому дому…

У входа в палисадник нас встретили трое – сержант полиции Барри Грант – высокий, тощий человек, потрясающе непохожий на полицейского, хозяин этого трехэтажного «билдинга» – старый еврей лет семидесяти пяти и его С’обак, абсолютно повторивший внешность своего Хозяина. Казалось, что старый еврей и его С’обак – близнецы с разницей в возрасте не более трех лет в пользу С’обака.

Еврей-С’обак тут же потянулся носом ко мне, и хотя мне было не до него, я всё-таки принял оборонительную стойку.

– Не задирай хвост, сынок, – сказал мне этот удивительный С’обак по-нашему, по-Животному. – Я не ссорюсь ни с Котами, ни тем более с Кошками. Будет время – объясню почему. А сейчас – к делу. Слушай, что Мой будет говорить…

– …очень, очень милый молодой человек… – уже говорил Хозяин Собака и Дома. – Такой культурный… Из Петрограда. Столько книжек привёз!.. Я же беру с него всего триста пятьдесят долларов… Зачем ему столько книжек?..

– Кто-нибудь из вас сможет опознать по вещам интересующего вас Человека? – негромко спросил сержант Грант у Рут.

Рут посмотрела на меня. Я ей кивнул.

– Да, конечно, – с лёгкостью ответила Рут.

– Мы хотели бы осмотреть квартиру, – сказал Грант старому еврею. – У вас есть запасные ключи?

– Интересный вопрос. А почему у меня не должно быть запасных ключей? Идёмте.

И мы все потопали на второй этаж. С’обак на своих старческих, подагрических ногах поплёлся за нами следом.

А мне и в квартиру уже не нужно было заходить! Я уже здесь, на лестнице, почувствовал Шурины запахи!..

Ноги у меня подкашивались от волнения и страха, я принюхивался изо всех своих сил, стараясь уловить хотя бы малейший запах самого страшного…

Но нет. Пахло Шурой, пахло НАШИМИ книгами и фотографиями, Шуриной одеждой… Пахло, в конце концов, МНОЙ!!! Моими запахами, которые не выветрились из Шуриной жизни даже за эти несколько месяцев…

Как только старик открыл ЭТУ квартиру, то все тончайшие оттенки запахов, которые я почувствовал ещё на лестнице, обрушились на меня такой мощной волной, что я, не помня себя, словно в бреду заметался по совершенно незнакомой мне маленькой американской квартирке среди родных и близких мне НАШИХ ленинградских вещей!..

Уйма картонных коробок с книгами стояли повсюду, почти до потолка. Какие-то были уже распакованы. Валялись и уже висели на стенах масса наших любимых фотографий, рисунков, карикатур на Шуру, на меня с Шурой и пара картинок масляными красками… Всё это в разные времена было подарено нам с Шурой нашими знакомыми и Шуриными собутыльниками-художниками…

Над каким-то чужим диванчиком висела самая лучшая моя фотография величиной с кухонный поднос. Года три тому назад Шура снимал меня на нашем пустыре. Истратил целую плёнку, а потом мы вместе с ним отбирали лучший снимок из контрольных отпечатков, которые ему сделали в лаборатории одной газеты. Там же потом отпечатали и этот здоровенный портрет.

– Ёлки-палки! – вскричал в восторге Тимур. – Это же ты, Кыся! Ты, ты, ты!.. Ну, отпад!!!

Все тут же посмотрели на меня. Еврей-С’обак даже зашёл сзади и понюхал у меня под хвостом, словно хотел убедиться, что на фотографиях изображён именно я. Но почему таким способом?…

– По-моему, это то, что мы ищем, – сказала Рут сержанту Гранту, показывая на мои фотографии вместе с Шурой. – Мне кажется – здесь никаких сомнений!.. Это то, что нам нужно…

И несмотря на своё собственное смятение души, граничащее с помешательством от тревоги и радости, я вдруг заметил, что Рут Истлейк – сержант американской полиции тридцати трех лет от роду, мать русского мальчика Тимура, одна из самых красивых Женщин светло-шоколадного цвета, которые когда-либо встречались мне в жизни – с очень пристальным вниманием и совершенно не полицейским интересом разглядывает Шурины фотографии, висящие на стенах и валяющиеся на письменном столе рядом с НАШЕЙ пишущей машинкой…

Надесь, что заметил это только я!.. Рут проявляла к Шуреным фото такое истинно Женское любопытство, что в моей башке неожиданно вдруг что-то сместилось, будто я перешёл в некое совершенно иное состояние, словно-заглянул туда, куда, кроме меня, никто не имел права вторгаться. И тогда во всю стену рядом с моей фотографией вдруг повисло совсем уж гигантское фото! А на нём…

…ПУСТЫННЫЙ ЖЁЛТЫЙ ПЛЯЖ, БЕСКРАЙНИЙ ОКЕАН… И НА ТЁПЛОМ ПЕСКЕ, ОБНЯВШИСЬ, СИДИМ МЫ ВСЕ ЧЕТВЕРО – РУТ, ШУРА, ТИМУРЧИК И Я… А НЕПОДАЛЁКУ, В СТОРОНКЕ, СКРОМНЕНЬКО ЛЕЖИТ ТА – ПУШИСТАЯ, БЕЛЕНЬКАЯ, ИЗ КВИНСА. А ВОКРУГ НЕЁ ПРЫГАЮТ НЕСКОЛЬКО МАЛЕНЬКИХ КОТЯТ МОЕЙ МАСТИ, РОЖДЁННЫЕ С УЖЕ ЗАРАНЕЕ РАЗОРВАННЫМИ ЛЕВЫМИ УШКАМИ. НУ СОВСЕМ КАК У МЕНЯ!..

…Уже в следующую секунду эта прекрасная, фантастическая картина исчезла, и я услышал всего лишь вторую половину фразы, сказанную старым евреем – хозяином этого дома:

– С тех пор как мистер Плоткин несколько дней тому назад уехал кого-то там встречать, мы его больше не видели.

– Абсолютно точно, – подтвердил мне его С’обак по-Животному.

– Слушайте, Барри! – обратился старик к сержанту Гранту. – Может быть, он уехал в Вашингтон? В конгресс?..