Людьми из КРИПО было решено, что преступники чего-то испугались и решили отложить на время свою убийственную акцию.

Тем более что мужички из «взрывного» отдела своими умненькими приборами точно определили, что бомба лежала именно в этом яшике!

Но вот кто туда положил вместо бомбы один лыжный ботинок Фридриха фон Тифенбаха, было для всех загадкой. Только не для Рэкса!..

Тот сразу же незаметно загнал меня в угол кабинета, подальше от Людских глаз, и спросил меня прямо в лоб:

– Твоих лап дело?!

Я отвёл глаза в сторону и с понтом стал умываться. Дескать, о чём это вы, майн либе герр Рэксик? Впервые слышу…

Тогда этот настырный хам опрокинул меня на спину, прижал своей огромной лапой к полу и сказал:

– Я же говорил тебе, чтобы ты не совался не в своё дело! Мы в нашем отделе уже почти вышли на прямую – нащупали чуть ли не все связи, о которых ты даже представления не имеешь, а ты у нас из-под носа уволакиваешь куда-то одно из важнейших. доказательств! Тогда на кой чёрт ты мне всё это рассказывал?!

Конечно, я даже лёжа на спине мог надавать ему по рылу – особенно задними ногами. Но я даже не пошевелился. С точки зрения юридической – Рэкс был абсолютно прав!

Но с МОЕЙ точки зрения – прав был Я. И если всё пойдёт так, как Я ЭТО задумал, то сегодня же вечером…

Но я даже рта не раскрыл!

Я вспомнил неподвижного, окровавленного Водилу, застреленного дурака Лысого, в клочья растерзанного Алика, рассыпанный и смешавшийся с лужами крови кокаин на ночном автобане в десяти километрах от Мюнхена…

Я представил себе Фридриха фон Тифенбаха и его дочь Монику, да и себя самого, а может быть, и Таню Кох со своим профессором, разорванных взрывом именно в тот момент, когда мы все должны были бы весело встречать Рождество, и не оказал Рэксу ни слова.

Только постарался изобразить на своей морде такую искренность, которую Рэкс вряд ли когда-нибудь видел своей жизни, и жалобно просипел под его тяжеленной лапой:

– Рэксик, родненький… Ну о чём ты говоришь, браток? Разве бы я тебе не сказал?! Ну как ты можешь так обо мне подумать?!

Криминальная полиция уехала, взяв с нас слово – ни с кем не разговаривать об этом, никого из окружающих не подозревать и вообще вести себя так, словно мы ничего не знаем и знать не хотим.

Несколько ошалевшие от почти трехчасового пребывания посторонних людей в нашем доме, мы с Фридрихом наскоро перекусили. Причём Фридриху пришлось даже шлёпнуть пару рюмок коньяку, чтобы немножко прийти в себя и оклематься от свалившихся на него новостей. А потом, совершенно обессиленные, мы завалились в гостиной у ёлки немного передохнуть перед началом приведения себя в порядок и прихода гостей. Фридрих – на свой диван, я – в своё кресло.

Подремать не удалось ни мне, ни Фридриху. Слишком велико было нервное напряжение. Поэтому уже через час Фридрих встал с дивана и сказал:

– Кыся! Я оставляю тебя встречать и занимать гостей, а сам пойду приму ванну и переоденусь. В конце концов, Рождество есть Рождество, и никто не имеет права нам его испортить!

– Только, пожалуйста, возьми с собой телефон, – сказал я ему. – Мало ли что…

Я знал, что у Франца Мозера есть свои ключи от калитки, но если позвонит Гельмут Хартманн, а он, по моим расчётам, обязательно позвонит часам к шести, то пусть он лучше разговаривает с Фридрихом. Потому что этот Швайне-Хунд в Человеческом образе всё равно меня не поймёт…

По-моему, немцы придумали грандиозное ругательство – «швайне-хунд». То есть «свинячья собака»… Абсолютно алогичное, нелепое, но для нас, Котов, очень даже выразительное! Не вставая с кресла, я разглядывал „Свой собственный документ“, изготовленный старым русским жуликом, осчастливившим разными сроками своего присутствия почти всё тюрьмы Европы. Теперь этот документ, повествующий об „исторической“ любви „моих“ предков – Кошки шведского короля Карла и Боевого (???) Кота Государя Всея Руси Петра Великого – был заключён под стекло, в очень дорогую старинную рамочку красного дерева, окаймлённую настоящим чеканным серебром,

Замечательная по своей наивности и наглости, моя «родовая грамота» стояла на самом видном месте нашей огромной гостиной – на камине тёмно-красного мрамора, рядом с разными небольшими семейными реликвиями семьи фон Тифенбах.

Но стояла она там как шутка. Как весёлое напоминание о нашем первом дне знакомства. И мне это ужасно нравилось! Да и всем, кто к нам приходил, тоже. Даже сегодняшней полиции…

Однако сейчас я смотрел на эту дурацкую грамоту, почти не видя её. Мне нужно было на чём-то остановить свой взгляд, и на глаза случайно попалась эта рамочка красного дерева в серебре.

А в голове у меня всё время проворачивалась МОЯ КОМБИНАЦИЯ сегодняшнего вечера. Которую я противопоставил всей Криминальной полиции Мюнхена. Только бы не сорвалось… Только бы не разрушилось!..

Я просчитывал десятки вариантов, понимал, что срыв может произойти в любом из звеньев: может быть, испугается Мозер, или перетрусит Гельмут, или кто-то из них случайно обнаружит матрёшку под сиденьем серебристого «мерседеса»; или – что самое страшное – Моника неожиданно согласится подождать, пока Франц и Гельмут «починят» их автомобиль, и поедет к отцу вместе с Гельмутом. А там ещё и Дженни…

Голова у меня шла кругом, и я молился всем нашим Котово-Кошачьим Богам, чтобы всё шло так, как придумал Я, как это должно было бы идти, если подходить ко всему этому с мерками СПРАВЕДЛИВОСТИ.

Очнулся я только тогда, когда случайно заметил в окне идущих уже по саду Таню Кох, Фолькмара фон