крестом завтрашний день десятое августа. — Теперь это уже не так важно. И какие мы с тобой можем дать гарантии?

— О! — воскликнул Гриша и налил себе еще полный стакан. — Это ж можно просто с дерева упасть — мне все отвечали твоими же словами! Я уже просил не десять тысяч, а хотя бы пять... Я придумал, что возьмем пять, поедем в Бонн, отдадим их этому посольскому крокодилу, а про вторую половину скажем — будут у нас все документы на руках, тогда он и еще пятеру получит! С понтом — мы таки боимся за свои бабки. А как только он нам все ксивы на твой отъезд замастырит — и мы его будем видеть в гробу и в белых тапочках! Пусть попробует кому-нибудь на нас пожаловаться! Как я придумал? Детектив, бля…

— Гениально, — очень серьезно сказал Лешка. — Агата Кристи от зависти могла бы утопиться в своей ванне, а братья Вайнеры рыдать друг у друга на плече, завистливо приговаривая: «Ах, этот Гаврилиди! Как обошел нас, мерзавец... Как сюжет закрутил, сукин кот! Обалдеть можно!..»

— Но пяти тысяч я тоже не достал... — признался Гриша.

— Я это понял, когда ты стал мне объяснять «с чего начинается Родина», — сказал Лешка. — Рад за старуху Кристи и за ребят Вайнеров. Ты не принесешь им творческих горестей. Нельзя бороться за счастье одного человека, одновременно доставляя массу неудобств и неприятностей всем остальным.

«Господи... Как было бы хорошо, если бы Гриша ушел пораньше... Если сегодня, девятого августа, я ЭТОГО не сделаю, то уже завтра у меня может просто не хватить на ЭТО смелости...»

— Послушай, великий комбинатор, — вслух сказал Лешка. — Тут ты вернул мне кое-какие денежки, которые нам ссудила Лори на дорогу. На-ка, старик, забери их обратно, и когда она вернется из Италии — так ты поблагодари ее и отдай ей эти денежки.

— А у самого руки отвалятся?

— Нет, конечно. Но я хочу завтра с утра электричкой на некоторое время смотаться кое-куда. Один дружок ленинградский объявился... — легко сочинил Лешка.

— Оставь телефон дружка. Мало ли что...

— Видишь ли, Гриня... Он сказал, что будет встречать меня на вокзале. А телефон и адрес его я забыл спросить. Я тебе сам позвоню.

Гриша сгреб деньги, сунул их в карман и посмотрел на часы:

— Ё-мое и сбоку бантик! Без четверти девять!.. Помчался. Я тут с одним жутко ушлым немцем карагандинского розлива договорился встретиться. Может, он чего присоветует?

— Вполне вероятно, — согласился Лешка. — Беги, беги, Гришаня.

... Потом Лешка одетый лежал на тахте и смотрел в белый потолок, положив руку на телефон...

«...может быть, позвонить домой, в Ленинград?.. Нет, не нужно... Пусть ждут как можно дольше. Это продлит им надежду...

... Я же столько раз видел ЭТО в кино, в театрах... В двух спектаклях я и сам... В «Утиной охоте» и в «Ромео и Джульетте». Потом, правда, я выходил кланяться... Сегодня я вряд ли выйду на авансцену... В прошлом году в театре за кулисами повесился рабочий сцены... Говорили — от ревности. Как было страшно!.. Лицо черно-синее, язык наполовину прикушен... Серая пена из ноздрей, промокшие и обгаженные штаны, носки, ботинки... Лужа мочи внизу... И жуткий, омерзительный запах...

... Нет, нет!.. Господи Боже, помоги мне уйти... Не хочу больше жить!

Я знаю как... Я не умею плавать... Я так стыдился этого с детства... А как прекрасно и бесстрашно плавал наш Толик-Натанчик! С четырех лет!..

... Наверное, нужно что-то написать... Так все делают. А кто это потом прочтет? Полиция? Вызовут переводчика — переводить последнее письмо утопленника...

... Гришу Гаврилиди будут допрашивать... Нему Френкеля. Лори... Лариску Кузнецову — умную и решительную, добрую и деловую американку... С нерастраченной бабской нежностью, не растоптанной и не стертой ежедневными профессиональными упражнениями... Хорошо, что она сейчас в Италии!..

... Интересно, в Бонн, в наше посольство сообщат? Чтобы этот говнюк, этот взяточник хоть поперхнулся бы!.. Да нет... Вряд ли. При чем тут наше посольство?..

... Не буду ничего писать! Любое слово, любая строчка из моего последнего письма могут кому-нибудь невольно напакостить. Пусть это выглядит как «несчастный случай»... Тогда никого не тронут...

... Который час?»

Не вставая, Лешка посмотрел на наручные часы.

На циферблате в маленьком выпуклом окошечке стояло «9 авг», а стрелки показывали одиннадцать часов.

«... Неужели мне осталось жить всего один час?..» — ПОДУМАЛ ЛЕШКА.

Он встал, выложил из карманов документы на кухонный столик, чьи-то визитные карточки, клочки бумажек с телефонами, и единственную двадцатимарочную купюру.

Документы и деньги оставил на столе, а визитки и бумажки с телефонами разорвал в клочки, прошел в туалет и там ссыпал их в унитаз. И спустил воду...

Тут Лешку зазнобило и он накинул на себя легкую белую курточку.

Погасил повсюду свет, вышел на лестничную площадку и аккуратно запер квартиру.

Спустился на лифте под козырек подъезда и бросил ключи от своей квартиры в свой же почтовый ящик.

К десяти вечера западногерманские города уже спят.

Где-то еще теплятся ночные клубы, казино, бордели... Но магазины уже закрыты, в кафе и ресторанчиках убирают грязные скатерти, тушат свечи.

В окнах домов почти не видно света. Немцы спят...

В одиннадцать исчезают запоздалые прохожие. Еще может промчаться по городу старый «порше» с опущенными боковыми стеклами. Там будут сидеть гордые и глуповатые молодые турецкие люди, а автомобильные динамики будут исторгать занудливые восточные мелодии...

И будет через этот город протекать небольшая речка, а через нее, соединяя обе половинки города воедино, будут переброшены старые мосты, один из которых обязательно будет называться Кайзербрюкке — Королевский мост. Как в каждом советском городе была улица Ленина.

Вот именно посередине такого Кайзербрюкке девятого августа, в половине двенадцатого ночи...

...стоял очень одинокий Алексей Сергеевич Самош-ников.

Стоял Лешка под слабым светом фонарного столба свои последние минуты неудавшейся жизни и смотрел с моста в черную воду.

И казалось Лешке, что видит он, как...

...его мама — Фирочка Самошникова, папа — Сергей Алексеевич, бабушка — Любовь Абрамовна, младший братишка Толик-Натанчик (почему-то в наручниках и ножных кандалах!..), а также мертвый дедушка Натан Моисеевич, при всех своих орденах и медалях, и покойный дядя Ваня Лепехин...

...стоят перед ним, протягивают к нему руки, и все вместе — и живые, и мертвые — плачут и беззвучно умоляют своего Лешку не делать ЭТОГО, упрашивают его подождать хоть немного... Ну хоть совсем чуть- чуть!..

И Лешка горько плакал вместе с ними, понимая, что это всего лишь наваждение, предсмертный бред...

Он прижался грудью к теплому каменному ограждению моста, слегка перегнулся вперед и посмотрел вниз, стараясь разглядеть тихую черную воду вялой городской реки, но воды в темноте так и не увидел...

«... Боже мой... Ну почему они так экономят на свете?.. Неужели нельзя было сделать фонарь поярче...»

Лешка поднял голову, посмотрел вверх на тусклый фонарь.

«... Даже воды не видно. Я вот сейчас туда брошусь — и не утону. А только разобьюсь... Господи!.. Да