это в них предусматривалось? Тогда у нас еще был шанс, а сейчас вы предлагаете начать с русскими соревнование, кто больше и точнее сбросит этих бомб на голову друг другу? У вас ведь есть расчетные данные, сколько погибнет американцев от такого рода соревнования. Шестьдесят миллионов, семьдесят? Нет, генерал, момент упущен. Социалистический блок, его монолит нужно расшатывать изнутри.

– Ваша позиция, – это позиция, извините, труса. Раз и навсегда покончить с коммунизмом можно только хирургическим путем, и без крови здесь не обойтись. Нужен удар. Сильный мощный удар, а не расшатывание. Сколько времени вы собираетесь расшатывать этот блок, вечность?

– Ну почему вечность… Он уже сейчас трещит по всем швам. Июльские события в Европе – наглядный тому пример. Замечу, это мы, разведка, а не вы способствовали возникновению антиправительственных выступлений в Восточной Германии. А где в это время были вы? А вы были там же, где были в сорок девятом, когда не смогли уничтожить коммунистов в Китае, и в июле этого года, когда не смогли одержать победу и были вынуждены подписать перемирие в Корее. Моя позиция – это не позиция труса, а позиция здравого смысла. Кстати, такую же позицию занимали и продолжают занимать и некоторые ваши коллеги из военного ведомства. Генерал Андерсон, например. Ему хватило ума и здравого смысла для того, чтобы реально оценить обстановку, и он не побоялся доложить своему руководству о невозможности начала боевых действий в отношении Советского Союза в апреле пятидесятого [2]. А что с тех пор кардинально изменилось? Русские не та нация, которая будет безропотно сидеть и ждать. Они прошли хорошую боевую школу в войне с Гитлером, они фанатично преданы своим идеям и идеалам, они способны вести войну в условиях крайней дезорганизации, это, кстати, отражено и в приложении к плану “Флитвуд”. Напомнить еще?

– Между прочим, это мы, военные, а не вы, разведка, проливаем свою кровь и отдаем свои жизни в борьбе с коммунизмом на фронтах по всему миру. И вы еще смеете нас в этом упрекать…

– Никто, генерал, вас не упрекает. Только жизнь надо отдавать с пользой, а не заниматься массовым самоубийством. Нет, ваши доводы меня не убедили, свое мнение я изложу в рапорте своему руководству. И давайте спать, завтра нам вставать рано…»

Запись закончилась. Сэдлер выключил диктофон и посмотрел на Бредли: тот сидел, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза. Со стороны могло даже показаться, что человек спит, но Бредли не спал. Поняв глубину и важность услышанного, осознав смысл нутром, он впал в легкий шок. По нему даже прокатилась волна страха от понимания того, что он мог запросто не узнать этой информации и что теперь, узнав, он вдруг не сможет сообщить ее, донести до Центра из-за какой-нибудь случайности: смерти от остановки сердца или автокатастрофы, например.

«Начало пятьдесят седьмого… Осталось три года… Три года солнца, цветов, улыбок. А могло произойти раньше: в апреле пятидесятого. Чем я занимался в это время? В это время я работал по “Синей птице” и нечего не знал. И Москва ничего не знала. Хотя почему – не знала… Ты что, один здесь работаешь? Один такой умный и незаменимый?» – одернул себя Бредли.

При воспоминании о Москве его сознание вдруг выхватило из глубины памяти далекие годы детства, молодых еще родителей. Потом, почти в яви он увидел свою жену, Дашу.

«Москва… В Москве сейчас, наверное, стоят морозы, дым из труб поднимается вверх столбом, как тогда, в детстве, в деревне у бабушки на Урале. Сугробы там были выше человеческого роста: забор, через который летом перелазили только со старой телеги, заваливало полностью. И снег под ногами скрипел громко, с хрустом. Эх, пробежаться бы сейчас в валенках да по такому снегу! Да вместе с Дашкой… Она, наверное, и не замечает этого хруста. Привыкла… Человек всегда не замечает того, что у него есть и к чему он привык, принимает это как должное, думает – это будет продолжаться всегда. А осталось – три года… Сколько это будет в пересчете на секунды? Цифра, наверное, получится большая, а жизни осталось мало. Ну нет… Теперь я об этом знаю, а значит, будет знать и Центр. Любой ценой… Мы еще пробежим с тобой, Дашка, по снегу! Обязательно пробежим и обязательно в мороз и в валенках».

От мысли, что где-то здесь, в Америке, возможно совсем рядом, работают его товарищи, такие же, как он, разведчики-нелегалы, о которых он ничего не знает, как и они о нем, от воспоминаний о родных внутри у него перевернулась теплая волна.

– Что это было, Пол? – тихо спросил Бредли, не меняя позы и не открывая глаз.

– Перспектива ближайшего будущего человечества, – так же тихо ответил Сэдлер. – Предтеча ада.

– И как давно вы узнали об этой… перспективе?

– Недавно… Три недели назад. Мне позвонил Пелп и попросил приютить двух человек на ночь. В Нью-Йорке они были проездом, – начал отвечать Сэдлер на не заданные, но висящие в воздухе вопросы. – Кто были эти люди, я не знаю; откуда, куда и по каким вопросам они направлялись, мне тоже не известно. – Сэдлер бросил на столик тоненькую пачку фотографий. – Я их приютил там, на Гринвич-Виллидж. Кроме этого, ничего для вас интересного больше не было. Никто, кроме вас и меня, разумеется, эту запись не слышал. Ну как, я ответил на все ваши вопросы?

– Пара еще осталась.

Бредли открыл глаза, взял со столика снимки и стал бегло просматривать их – беседуют двое мужчин: один седой, ближе к шестидесяти, второму между тридцатью и сорока, сняты с разных ракурсов.

– Это Пелп просил вас поселить их именно там и посмотреть за ними? – спросил Бредли, не отрываясь от фотографий.

– Да.

Бредли пересмотрел снимки, перекладывая их сверху под низ, и стал разглядывать по второму кругу, но уже более внимательно.

– Зачем? – он глянул на Сэдлера и в недоумении пожал плечами. – Зачем ему понадобилось смотреть за ними и писать их? Здесь нет логики, Пол. Он не должен был этого делать, это против правил. Или… вы мне что-то не договариваете.

– Вы ищете логику с позиции разведчика, а здесь все гораздо проще и тривиальней. Просто эти двое решили провести здесь время в обществе прекрасного пола. И Пелп, зная об этих намерениях, направил их ко мне и решил – с его слов – разыграть одного из них, того, что постарше. Поэтому он и попросил запечатлеть, а заодно и записать его времяпрепровождение. Я снял и записал обоих… – Сэдлер развел руки в стороны. – Вот и вся логика.

– Та-ак… И потом вы забыли выключить магнитофон.

– Совершенно случайно.

Бредли перестал перебирать снимки, с полминуты сидел, глядя сквозь фотографии, потом он вновь начал перебирать их, но делал это уже автоматически.

«Теперь понятно, почему эти двое не захотели ночевать в гостинице, – сделал вывод Бредли. – И, кажется, понятна причина появления Пелпа сейчас. Спохватился…»

– Вы передали ту «компру» Пелпу? – спросил он задумчиво.

– Их развлечения с женщинами? Разумеется… Но не более. Через неделю. Он приезжал в Нью-Йорк по вопросам работы по программе.

– От того компромата у вас сохранилось что-нибудь?

– Фотопленка. Почему вас заинтересовала эта сторона дела? – Сэдлер еще не закончил озвучивать свой вопрос, как понял, каким будет ответ на него: он просчитал ход мысли Бредли. Поэтому, не дожидаясь этого ответа, с нарочитой сердитостью качнул головой и с кряхтением поднялся. – Гоняете старика… Сейчас принесу.

На сей раз Сэдлер отсутствовал значительно меньше; вернувшись, он положил на столик фотокассету. Бредли вытянул пленку и посмотрел ее на просвет.

– Вы знаете, а насчет дураков вы, пожалуй, были правы, – тихо сказал Бредли, рассматривая кадрики. – И насчет примитивности шантажа – тоже. Но, как ни странно, этот метод продолжает срабатывать. – Бредли скрутил пленку обратно в кассету. – И вы хранили все это у себя дома? Не слишком легкомысленно с вашей стороны?

– Я же вам сказал, что про эту запись, – Сэдлер кивнул на свой диктофон, – никто не знает, пленка с компроматом особой ценности не имеет, она есть у Пелпа, ну а от случайных воров здесь у меня оборудован надежный тайник с не менее надежным сейфом. Нет, не легкомысленно.

Звонок в прихожей прозвенел неестественно резко и неожиданно; оба сразу напряглись.