— Откуда Вы знаете, что она замужем? — Грейс смотрела сбоку, наклонясь к картине, всматриваясь в ее кольца на пальцах, но живописная манера не была достаточно хороша, чтобы разобрать такие мелкие детали.

— Конечно, она замужем. Посмотрите на ее выражение.

— Я не вижу ничего, что выдавало бы в ней супружницу.

Он поднял бровь.

— Супружницу?

— Я совершенно уверена, что такое слово есть. В любом случае, оно более вероятно, чем правдушка. — Она нахмурилась. — И если она замужем, где же муж?

— Тут же, — сказал он, касаясь замысловатого позолоченного сооружения сразу за женщиной в греческой одежде.

— Почему Вы так думаете? Это же за краем холста.

— Вам необходимо все лишь взглянуть в ее лицо. В ее глаза. Она пристально смотрит на человека, который любит ее.

Грейс нашла это интригующим.

— Не на человека, которого она любит?

— Я не знаю, — сказал он, его голова слегка наклонилась.

Мгновение они стояли молча, затем он сказал:

— На этой картине написана вся история. Необходимо только немного времени, чтобы прочесть ее.

Грейс вдруг осознала, что он был прав, и это было тревожно, потому что он, как предполагалось, не должен быть настолько проницателен. Только не он. Не беззаботный, лихой разбойник, который не побеспокоился найти себе достойную профессию.

— Вы находитесь в моей комнате, — сказал он.

Она отшатнулась. Резко.

— Не упадите. — Его рука метнулась и нашла ее локоть.

Она не стала ругать его, она и в самом деле могла упасть.

— Спасибо, — сказала она мягко.

Он не отпускал.

Она восстановила равновесие. Она стояла прямо.

Но он не отпускал.

И она не вырывалась.

И тогда он поцеловал ее. Не мог с собой ничего поделать.

Нет, он не смог остановиться. Его рука была на ее локте, и он чувствовал ее кожу, чувствовал ее мягкую теплоту, и когда он посмотрел вниз, ее лицо оказалось так близко, а ее глаза, глубокие и синие, но совершенно земные, пристально смотрели на него, и, по правде говоря, не было иного пути — он ничего не мог сделать в этот момент, кроме как поцеловать ее.

Что–то другое было бы трагедией.

Это было искусство поцелуя — он давно знал, ему говорили, что он мастер. Но этот поцелуй, с этой женщиной — должен был быть искусством. Казалось, все в нем затаило дыхание, потому что никогда в своей жизни он никого не хотел так, как хотел мисс Грейс Эверсли.

И еще никогда он так не хотел, чтобы все было безупречно.

Он не должен испугать ее. Он должен ей понравиться. Он хотел, чтобы и она хотела его, чтобы хотела познать его. Хотел, чтобы она держалась за него, нуждалась в нем, шептала ему на ухо, что он ее герой, и чтобы она ничего и никогда так не хотела, как дышать воздухом, которым дышал он.

Он хотел отведать ее вкус. Хотел проглотить ее, выпить все то, что сделало ее ею, такой, какой она была, и увидеть, сделало бы это и его человеком, иногда ему казалось, что должно бы. В этот момент она была его спасением.

И его искушением.

И всем сразу.

— Грейс, — шептал он, его голос слегка касался ее губ. — Грейс, — повторил он снова, ему нравилось произносить ее имя.

Она стонала в ответ, мягкий всхлипывающий звук, который сказал ему все, что он хотел знать.

Он целовал ее неторопливо. Как следует. Его губы и язык исследовали каждый уголок ее души, но затем он захотел большего.

— Грейс, — выдохнул он снова, его голос охрип. Его руки скользнули на ее спину, прижимая ее к себе так, чтобы смог почувствовать ее тело как часть их поцелуя. Она не носила корсет под платьем, и каждый изгиб ее молодого тела стал известен ему, каждой разгоряченной части его тела. И все же он хотел узнать больше, чем ее форму. Он хотел узнать ее вкус, ее запах, дотронуться до ее тела.

Поцелуй обольщал.

А он был обольстителем.

— Грейс, — вновь прошептал он, и на сей раз она ответила:

— Джек.

Это была его погибель. Звук его имени на ее устах, простой, мелодичный слог — сразил его так, как никакой мистер Одли никогда не смог бы. Его рот стал более настойчивым, он еще сильнее прижал ее к своему телу, он зашел слишком далеко, чтобы заботиться о том, что у нее может перехватить дыхание в его крепких объятиях.

Он поцеловал ее щечку, ее ушко, шейку, спускаясь к ямке у ее ключицы. Рукой провел вдоль ее груди, прикосновение заставило ее глубоко вздохнуть, пока верхняя часть ее изгибов не оказалась так близко к его губам, так соблазнительно…

— Нет…

Это был скорее намек на шепот, чем что–либо еще, но тем не менее, она оттолкнула его.

Он уставился на нее, его дыхание было частым и тяжелым. В ее глазах застыло изумление, ее губы выглядели влажными и припухшими от поцелуев. Его тело гудело от желания, глаза скользнули к ее животу, словно он мог каким–то образом видеть сквозь складки ее платья, ниже, ниже, к развилке ее ног.

Независимо от того, что он чувствовал до этого — в одно мгновение все утроилось. Бог мой, он физически страдал от боли.

С дрожащим стоном он вернул свой пристальный взгляд к ее лицу.

— Мисс Эверсли, — произнес он, потому что должен был что–то сказать, но не видел способа принести свои извинения. Ни одного такого, что был бы хорош.

— Мистер Одли, — ответила она, слегка коснувшись своих губ.

И он понял, в этот единственный, сбивающий с толку миг чистого страха, что все, что он видел на ее лице, в ошеломленном блеске ее глаз — чувствовал он сам.

Но нет, это невозможно. Он только что встретил ее и, кроме того, не любил. Точнее, он не испытывал сердечного томления, затмения ума, чрезмерного вожделения, которые так часто путают с любовью.

Конечно, он любил женщин. Они нравились ему, чрезмерно, что, он знал, делало его довольно уникальным среди мужчин. Ему нравилась манера, с какой они двигались, он любил звуки, которые они издавали, когда таяли в его объятиях или выражали свое неодобрение. Он любил, как по–разному они пахли, как по–разному они двигались, и даже в этом случае, было в них что–то такое, что объединяло их в группу, что, по–видимому, связывало их всех вместе. Казалось, даже воздух вокруг них кричал: я — женщина. Я — не такая, как ты.

И благодарение Господу за это.

Но он никогда не любил женщину. И у него не было никакого желания что–либо менять. Привязанность