Обращают на себя внимание два обстоятельства: первое, -то, что «рыбий горбатый плавник» до ужаса конкретен (это не плавник вообще, не абстрактная категория, а реальный плавник конкретной фантастической рыбы); второе, - то, что сюжетная ситуация превышает все возможные толкования. Было бы соблазнительно определить «плавник» в качестве определенного символа, к примеру, природы, которая «не знает, что творит», но для этого автору не нужно было прибегать к фантастике. Возможна трактовка сюжета произведения в духе экологической притчи о бунте природы, которая мстит за «достижения» человека, однако в тексте стихотворения не указана причина отсутствия моря (она не обязательно связана с человеческой деятельностью). Наконец, можно рассмотреть плавник в качестве аллегории бунтующего героя поэзии Кузнецова, так же ищущего потерянную мифо-реальность (море) и ненароком раскрывающего «корни», однако и эта трактовка будет представлять собой некоторую натяжку, потому что сюжетная ситуация превышает и это толкование (это не отменяет подобные толкования, но делает невозможным самодостаточность какого-либо одного из них).
Итак, мы имеем дело со знаковой системой, к которой можно с равным успехом применить несколько кодов, причем все эти коды в равной степени не исчерпывают значения этой системы, то есть оказываются не до конца применимыми по отношению к ней.
В связи с этим можно предположить, что функция этого стихотворения иная, что оно не требует расшифровки и не является параболой, что сюжет стихотворения происходит на иной степени реальности. Возможно утверждение, что автор обратился к этому сюжету не для того, чтобы он был аллегорически истолкован читателем в определенном ключе, а для того, чтобы показать его бытийность. Сюжет явно фантастичен; человеку, обладающему научно-логическим сознанием, поверить в его бытийность невозможно (именно поэтому такой человек будет трактовать этот сюжет как метафору либо как параболу), но Кузнецов желает разрушить научное, «историческое» сознание, заместив его более «правильным», на его взгляд, мифологическим сознанием. Он требует от читателя, чтобы тот верил в действительность изображаемых фантастических событий. Кузнецов намеренно иррационализирует читательское сознание.
В этом отношении стихотворения Кузнецова подобны произведениям современного городского фольклора, повествующим о «белых призраках» и «таинственных знаках». «Белые призраки» - не метафора и не притчевая аллегория, это - действительные фантастические события (они могут не быть действительными фактически, но они действительны для рассказчика, который требует от слушателя полного доверия по отношению к ним).
Исходя из этого, следует разграничить такие явления, как метафора и парабола и явление, внешне сходное с ними, но фактически не являющееся тождественным им - метаморфозу. Термин «метаморфоза» в литературоведческий контекст впервые ввел Анатолий Якобсон: «Будучи действием, событием, протекающим во времени, метаморфоза сама по себе есть сюжет. Метаморфоза (по определению) есть чудо; и является таковым - на уровне образа. Метаморфоза же есть инструмент для создания эффекта, именуемого «чудом» на уровне приема.».
Якобсон тонко разграничивает метафору и метаморфозу: «Вообще же говоря, принципиальную связь между этими явлениями (метафоры и метаморфозы) вряд ли и следует искать, потому что природа этих явлений различна. Метафора как таковая выходит (происходит) из семантики и по существу всегда остается явлением семантическим. Метаморфоза же сама по себе (не говоря о способах ее реализации) - это явление событийное, сюжетное. Но роднит метафору с метаморфозой некая общая тенденция, вернее, заложенная в метафоре тенденция подражания метаморфозе. Метафорическое (то есть основанное на переносном смысле, иносказании) уподобление стремится к эффекту превращения (или тождества), будучи иллюзией этого эффекта.».
Якобсон проводит разграничение метаморфозы подлинной и метаморфозы мнимой, метафорической (в последнем случае он приводит следующий пример: «Идет без проволочек и тает ночь, пока Над спящим миром летчик уходит в облака. Он потонул в тумане, исчез в его струе, Став крестиком на ткани и меткой на белье.»). Якобсон комментирует эти строки Пастернака следующим образом: «Здесь метаморфоза (нечто стало чем-то другим) - только фигура метафоры. Это метаморфоза условная».
Примеры такой условной, метафорической метаморфозы -рассмотренные выше образы из стихотворений Вознесенского «Париж без рифм» и «Длиноного». Что касается Кузнецова, то, как правило, он прибегает в своем творчестве к метаморфозе действительной. Она помогает ему решить ряд задач: во- первых, метаморфоза - знак присутствия в этом мире мифо-реальности, во-вторых, это - способ формирования мифо-сознания у читателя.
Часть 4.
'Символ! '
О фольклоризме и мифологизме Юрия Кузнецова писали многие исследователи Так, говорилось, что в его поэзии «отчетливо проступает народно-поэтическая основа мировосприятия и образности, причем в своеобычном и современном преломлении.» (40), что Кузнецову «принадлежит немалая заслуга восстановления по крупицам того богатейшего поэтического мира, которым жили наши предки, введения древних символов, языческих полнокровных образов света и тьмы, нечисти и божественной силы, притч, заговоров и заклинаний.», однако, обширный сравнительно-типологический анализ этих явлений в кузнецовской лирике почему-то не проводился.
«Мифы - мертвы, они пережиток, считают однодневки-исследователи, имеющие дело с мертвым словом. Поэт так не думает, - замечает Кузнецов. - Разве не миф - толстовский дуб из «Войны и мира»?
Ничто не исчезает. Забытое появляется вновь.»
В отличие, например, от Рубцова, у Кузнецова любимые фольклорные жанры - не песенные, а
