писал сестре Екатерине: «Передай Савкину, что этих бездарностей я не боюсь, что бы они ни делали. Мышиными зубами горы не подточишь».[171] Такая резкая оценка объяснялась тем, что Савкин распространял сплетни о поэте, угрожал ему.

В сравнительно недавнее время так называемый оригинал стихотворения «До свиданья…» подвергался экспертизе, но она была односторонне-тенденциозной, полностью игнорировала изложенные выше факты. На эту тему см. статью автора этой книги «Фальсификаторы» («Молодая гвардия», 2000, № 12).

Псевдоэлегия появилась на свет не случайно. Она не только закрепляла в сознании советских людей факт самоубийства поэта, но и постоянно использовалась в его посмертной моральной казни, названной «есенинщиной».

Занятый интригами на XIV съезде РКП(б), Троцкий о русской поэзии помалкивал и откликнулся на событие в «Правде» (1926,19 января) спустя более трех недель после трагедии. Обратимся к его «руководящему слову», помня, что оно немедленно послужило сигналом к прекращению следствия по «делу самоубийцы».

Никогда ранее Лев Давидович не писал о поэте в столь возвышенном тоне, до того снисходительно определяя его «мужиковствующим». Теперь, когда все более проясняется роль «демона революции» в организации кощунственного спектакля в «Англетере», требуется внимательнее вчитаться в его статью «Памяти Сергея Есенина». От нее разит фарисейским душком. О такого рода психологических типах писал жене в 1917 году Г. В. Плеханов: «Как мало ты знаешь этих людей! Они способны подослать наемного убийцу, а после убийства проливать крокодиловы слезы».

Обратим внимание: Троцкий в статье дважды датирует смерть поэта 27-м декабря, хотя все советские газеты называли 28-е. И он, знавший закулисную механику кровавого события, был прав: Есенина убили поздним воскресным вечером 27 декабря, а затем тело перетащили в гостиницу, где состоялась инсценировка самоповешения.

Свой «плач» Лев Давидович совершает, строя статью на мотиве крови, комментируя на разные лады именно стихотворение «До свиданья…»: «Он ушел сам, кровью попрощавшись с необозначенным другом…»; «Кому писал Есенин кровью в свой последний час?» и т. п. Как преступника обычно влечет на место преступления, так и Троцкого тянуло к стихотворению, которым он козыряет в качестве туза в шулерской игре.

Главная мысль Троцкого: «Поэт погиб потому, что был несроден революции». Чтобы вывод выглядел основательней, некролог разукрашивается стилевыми кудряшками: «Он ушел из жизни без обиды, без позы протеста — не хлопнув дверью, а тихо прикрыв ее рукой, из которой сочилась кровь»; «Есенин всегда, видимо, чувствовал себя — не от мира сего». В этих разглагольствованиях не только «красовитость», но и заведомо продуманная ложь.

Поэт ушел из жизни мужественно, не склонив головы перед палачами. Ближе к правде Вольф Эрлих, автор аллегории «Шпион с Марса» (1928 года) [горделивый намек на сексотскую службу], в которой далеко не лирический герой подслушивает в соседнем помещении жаркую словесную перепалку, сопровождаемую дракой («гром и звоны»), а затем «шпион» исповедуется (повторимся):

Так ли картинно входил Эрлих в камеру, где был замучен Есенин, сказать трудно («Вова» частенько зарифмовывал сюжеты из своей потаенной биографии), но, согласитесь, стишок наводит и на такие размышления…

Троцкий в «Правде» внутренне спорит с автором «Страны негодяев», вернее, создает его искаженный портрет; под его пером предстает эдакий лирик-озорник и недотепа, всю жизнь готовившийся наложить на себя руки по причине своей «неотмирности», не нашедший себя «.в культурных центрах Европы и Америки», не охваченный «неистовым патриотизмом своей эпохи», хотя и «не был чужд революции». Что ни фраза — извращение подлинного Есенина, которого мы открываем лишь в последние годы. Поэт огромной интуиции, он предчувствовал свою преждевременную гибель, так как остро ощущал неправду жестокой эпохи и свое одиночество в мире социально-классовых облав; сравнивая себя с загнанным волком, писал: «Как и ты — я, отвсюду гонимый, // Средь железных врагов прохожу». И не ошибался. Силы были слишком не равны — ведь это он, по словам Веры Инбер, возглавил «.. в наше железобетонное время целую нацию», ведь это с ним связывали имя последнего русского национального поэта. Взвалив на себя столь тяжкую ношу, певец Руси сознавал гибельные последствия своей независимости — потому и говорил по адресу своих потенциальных убийц: «Это им не простится, за это им отомстят. Пусть я буду жертвой, я должен быть жертвой за всех, за всех, кого не пускают [домой]» (запись Галины Бениславской).

Есенин выступал патриотом России, а не искусственной троцкистской «эпохи», надуманной в «культурных центрах Европы и Америки».

На фоне трескучего рифмопроизводства есенинские певучие творения были укором «железным»- конструкциям и становились социально опасными. Этого-то и боялся «Иудушка Троцкий» (выражение Ленина), спрятавший правду о преступлении в жалкие словесные завитушки.

Троцкий своей статьей открыл оголтелую компанию против «есенинщины» и сделал это вовсе не в заботах о литературе, а о себе самом и своих соратниках. Проиграв на XIV партийном съезде политическую драку Сталину, он, «раненый Лев», стал искать виновников своего поражения и нашел их в числе большевиков, не спешивших выражать свою любовь к «людям заезжим» (письмо Троцкого от 8 января 1926 года, сохранилась копия, — к Н. И. Бухарину). Когда Льва Давидовича в 1927 году исключили из ВКП(б), «Коля Балаболкин» (определение Троцкого) тоже прибег к подобному окольному приему… — написал свои антиесенинские «Злые заметки». В обоих случаях жертвой политической борьбы стал Есенин; и там и здесь фигурировало стихотворение «До свиданья…» в качестве чуть ли не справки о его «плохом» поведении. Вряд ли Бухарин знал о подоплеке происшествия в «Англетере», но тайнопись духовно близкого ему товарища он угадывал безошибочно.

В отличие от прямолинейного «Коли Балаболкина», Троцкий, оставаясь в тени, всегда творил черные деяния «художественно», если такой эпитет вообще применим к его бессчетным варварским операциям. Сравнивая «вождя мировой революции» с пауком и москитом, Александр Куприн писал о нем как о насильственном организаторе организаторов убийств и делал вывод,«… что весь этот человек состоит исключительно из неутомимой злобы и что он всегда горит ничем неугасимой жаждой крови» (эссе «Троцкий»).

О том, как фиглярничал «Иудушка», можно судить по его внешне «отцовской» сентенции по отношению к покойному, которого «во имя будущего» революция «навсегда усыновит», и чудовищной лавине грязи, обрушившейся на его еще свежий гроб.

Такого потока презрения и ненависти, хлынувшего на убиенного со страниц многих газет и журналов, история никогда не знала. Если бы Троцкий искренно сочувствовал трагедии, он бы легко остановил антиесенинскую вакханалию. Нет, он равнодушно наблюдал посмертную казнь поэта, названную «есенинщиной».

Кто только не упражнялся в создании крайне негативного портрета автора «Анны Снегиной» — читай — образа русского народа: наркомы А. Луначарский и А. Семашко, члены партийного ЦК Л. Сосновский и Е. Ярославский, поэты В. Маяковский и А. Безыменский, критики Г. Лелевич и О. Бескин, медики И. Голант и В. Греневич — всех перечислить невозможно! Если собрать антиесенинские публикации только за два года после «англетеровского» события, получится несколько томов злобы, замешанной на зоологическом неприятии русской культуры. К годовщине смерти поэта в московском музее его имени (вскоре закрылся) было сосредоточено 1500 статей о его личности и творчестве — и почти все вульгарные, и во многих из них упоминается пресловутое стихотворение «До свиданья…».

Злобствовали пигмеи. Великий Свифт был прав: «Когда в мире появляется настоящий гений, вы