красного дерева, украшенном заморскими коврами, роялями, дорогим фарфором и т. д., имевшем библиотеку и канцелярскую службу, чернилами можно было бы захлебнуться).
…Вновь присматриваемся к «кляксе». Не похоже. Нечаянный «ляп» не может содержать резко разнонаправленных линий и штрихов. Вглядываемся еще и еще раз, сомнений быть не может — перед нами искусное графическое изображение головы… свиньи; уши ее тонированы строго вертикально, а морда — горизонтально.
Загадка: над строками уходящего в иной мир человека (допустим такой вариант) почему-то красуется передняя часть головы животного. Сей «шедевр» вместе с нами воочию наблюдал литературовед, усмотревший нос «наподобие кабаньего», и позже растерянно заявивший: «Достаточно убеждая в своем искусственном происхождении, рисунок этот вместе с тем рождает и новую цепь загадок: чьей руке принадлежит, случайно ли совпал именно с этим текстом, а если нет, то каков его смысл?» («Русский альманах», СПб., 1997,25 марта, № 1).
Экая невинность! Даже недоучка Эрлих понимал значение так нелюбимого им «дискуссионного» создания природы. Ему принадлежит примечательный в этом плане стишок с многозначительным названием «Свинья» (1929):
«Святые именины», разумеется, Рождество Христово. Есенин был убит через день после святого праздника (по старому стилю) и накануне того же библейского события (по новому летосчислению). Через восемь лет после написания жутковатых строк их автора поставили к стенке… — свершилось возмездие за надругательства над святынями и сокрытие преступления XX века.
Вызвавшее такую бурную реакцию «До свиданья…» стало объектом изучения текстологов. Одним из первых внимательно всмотрелся в строчки и буквы стихотворения петербургский литератор Н. Астафьев («Наш современник», 1995, № 12).
Он обратил внимание, что стих «Милый мой, ты у меня в груди» в рукописи читается: «Милый мой, чти и меня в груди». Кто-то исправил «и» на «у», устранив таким образом склонность лирического героя к собственному почитанию. Невозможно представить, чтобы Есенин написал такую несуразность! Трудно также поверить, что ему принадлежит чудовищно неуклюжий оборот — «Пред-на-зна-чен-но-е расставанье» — полистайте его собрание сочинений — ничего подобного не встретите. Совершенный музыкальный слух поэта не мог допустить такой канцелярщины. Не в есенинском стиле и высказывание «… без руки, без слова». Кстати, до наших дней во многих сборниках можно встретить: «…без руки и слова», что говорит о небрежности текстологов и редакторов-составителей.
Отмеченные «недоразумения» существенны, но, пожалуй, не менее важно вслушаться в «прощальное слово». Оно кладбищенски заданно, его загробная музыка никак не созвучна есенинской певучести. В стихотворениях о роковой смерти он, как правило, сопровождает унылый взгляд на будущее озорным, «хулиганским» мотивом, тем самым как бы снимая остроту отчаяния: «Друзья поставят серый камень. С веселой надписью в стихах»; «Любил он родину и землю, /как любит пьяница кабак»; «На рукаве своем повешусь» и т. п.
Пересуды 20—30-х годов о том, что поэт «накаркал» свою погибель, шли от плохого знания мировой лирики, нередко обращавшейся к трагической теме смерти. В ней у Есенина был замечательный предшественник, его духовный учитель Иван Никитин, автор проникновенного реквиема «Вырыта заступом яма глубокая…» Тончайшие музыкально-ритмические нюансы есенинских «песен» образуют природно- органическую целостную систему. «До свиданья…» же с его диссонансами выпадает из нее — недаром многие опыты переложения стихотворения на музыку кончались неудачами.
Особая глава в истории «До свиданья…» — ее графологический анализ. Накануне убийства поэта Д. М. Зуев-Инсаров, специалист с большим дореволюционным стажем, провел экспертизу восьмистишия (и других произведений) и передал свои выводы есенинскому музею в Москве (вскоре закрылся). В 1927,1929-м вышла книга графолога «Почерк и личность», в которой — в качестве приложения был напечатан разбор автографов «подопытного». В ряде случаев наблюдения небезынтересны и совпадают с личностными характеристиками поэта, но невольно «спотыкаешься» на тех умозаключениях Зуева-Инсарова, которые никакие соответствуют его же методике работы.[169] Некоторые положения почерковеда вписываются в тривиальную схему «есенинщины», дискредитируя графологию как научную дисциплину. Так, он договаривается (издание 1929 года) до по меньшей мере странных выводов: «Сердечности в натуре мало»; «Склонен к одиночеству» и т. п. Комментарии излишни. Подобные нравственно-поведенческие черты личности вне сферы графологии, а сам Зуев-Инсаров, глава целой школы этой области знания, никогда ранее не оперировал подобными определениями. Современные почерковеды обратили внимание на это противоречие («Чудеса и приключения», 1927, № 11/12). Для разгадки сей нелепицы может быть несколько подходов. Книга Зуева-Инсарова появилась в примечательном для нашей темы 1929 году, когда укрыватели преступления в «Англетере» стали лихорадочно заметать следы злодеяния и создавать себе алиби (Вольф Эрлих поспешил издать фальшивые мемуары «Право на песнь», Георгий Устинов исчез из Москвы и затаился в глухом местечке родного Нижегородского края, сексот ГПУ Лазарь Берман — лжегость 5-го номера «Англетера» — срочно подался в столицу; по грубо состряпанным уголовным «делам» попали за решетку бывший управляющий гостиницей чекист Василий Назаров и милиционер Николай Горбов, составитель (?) протокола обнаружения тела поэта в отеле).
Неожиданные метаморфозы произошли и с другими засуетившимися лицами. Такая возня-беготня вовсе не случайна: в начале ноября 1929 года за конспиративную связь с высланным из СССР Троцким расстреляли его прихвостня, чекиста-террориста Якова Блюмкина, одного из убийц Есенина. Весть о «ликвидации» спеца по «мокрым делам» быстро долетела до Ленинграда, и преступники бросились заметать следы.
Однако вернемся к Зуеву-Инсарову. Вряд ли он имел отношение к закулисной интриге: вероятно, его втянули в нее и «помогли» отредактировать текст экспертизы. На такую мысль наводит следующий настораживающий абзац зуево-инсаровской книга: «Исследование почерка Есенина, — пишет он, — сделано мною за несколько дней до его трагического конца (курсив мой. — В. К.) по просьбе ответственного редактора издательства 'Современная Россия', поэта Н. Савкина».[170]
Во-первых, известно, графолог, опытный профессионал, никогда не проводил экспертиз без согласия «объектов» (Л. Толстой, М. Горький, А. Луначарский н др.), а на сей раз разрешения не спросил. Во-вторых, выражение «за несколько дней до его трагического конца» цинично-бестактно, так как свидетельствует о тенденциозности и запланированности результатов исследования. В-третьих, почему он не заметил рисунка головы свиньи наверху листка?
Удивляют и другие «мелочи» — ничего не сказано о принадлежности стихотворения «До свиданья…» (по почерку) Есенину, не объяснено, каким неизвестным предметом (заостренной палочкой?) начертано стихотворение (в фешенебельном отеле, выходит, не только отсутствовали чернила, но и обычной письменной ручки не нашлось), не указано на исправления в тексте (кому они принадлежат?).
Наконец, элементарная логика подсказывает: если автограф стихотворения «До свиданья…» появился у графолога «за несколько дней» до кончины поэта, значит, нужно было значительное время для его пересылки в Москву, производства экспертизы, отправки подлинника обратно в Ленинград с целью напечатания стихотворения в «Красной газете». Но ведь первая публикация здесь датирована 29-м декабря, и воспоминатели (Устиновы) пишут, что поэт вручил листок со стихотворением Эрлиху 27 декабря. Согласитесь, есть над чем призадуматься…
Вдогонку к графологическому сюжету несколько слов о Николае Петровиче Савкине, посреднике в передаче стихотворения «До свиданья…» и других есенинских рукописей Зуеву-Инсарову. Микроскопический стихотворец, издатель-делец, человек, далеко не безупречный нравственно. 17 сентября 1924 года Есенин
