Пояснение: «Красная газета» стала платной газетой с 1922 года, нейтральная информация в ней 28 декабря была помещена в части тиража. Оперативность работы Рубинштейн и К^о — фантастическая и крайне подозрительная.

Протокол № 16 заседания бюро коллектива «Красной газеты» от 13 мая 1924 года гласит: «Секретариат редакции будет открываться вместо 12-ти часов — с 2-х часов». Такой порядок предложила сама Рубинштейн. Даже если в 1925 году секретариат «вечерки» вернулся к прежнему графику работы (с 12 час), «Красная» никак не могла быть отпечатанной и переданной в киоски к 2 часам 30 минутам, когда ее приобрел Ин. Оксенов.

Заметим, «Правда» и другие газеты сообщили дату и время вскрытия 5-го номера «Англетера» — 28 декабря, 11 часов. При старой полиграфической базе, сложной организационно-технической практике выпуска газеты, необходимости ее транспортировки и т. п. за такой немыслимо короткий срок (2–2,5 часа) издание не могло дойти до читателя. Очевидно, Рубинштейн знала об убийстве Есенина уже поздно вечером 27 декабря (воскресенье) и приготовила заранее материал для печати.

28 декабря, когда еще не состоялась судмедэкспертиза тела поэта, «вечерка» известила о его самоубийстве, показала «Красные клыки» (так называлась стенная газета при редакции). Ложь тут же подхватили ТАСС, РОСТА, зарубежные агентства.

По явному недосмотру Рубинштейн и цензуры «проскочила» статья Бориса Лавренева «Казненный дегенератами», единственное честное слово о свершившемся злодеянии в хоре фальшивых и трусливых голосов советских писателей. Лавреневу пришлось на собрании литераторов отстаивать свою точку зрения. Показательно: авторы материалов по скорбному поводу не были духовно близки Есенину.

Рубинштейн и Елькович в конце декабря 1925 года, при завершении работы XIV съезда РКП(б), прямо-таки свирепствовали, защищая зиновьевскую «новую оппозицию». Елькович даже выставил охрану в типографии, где версталась «Красная газета», — до того ситуация обострилась.

1 января 1926 года подпись ответственного редактора была снята. Но он затеял своего рода сражение, когда ему приказали передать редакторство сталинскому посланцу И. Степанову-Скворцову. Последний, правда, формально руководил редакцией, практически же дело возглавил (официально с 24 февраля 1926 года) Петр Чагин, друг Есенина. И сразу тон отношения к памяти поэта изменился, посмертное над ним издевательство на время прекратилось. Кто знает, может быть, трагедии не случилось, если бы С. М. Киров и Петр Чагин приехали в Ленинград пораньше (из газетной хроники известно: Киров, назначенный новым партийным руководителем, прибыл в город 29 декабря).

Нельзя исключать того, что своевременно информированный Есенин бежал от суда в Ленинград под защиту по-доброму к нему относившегося Кирова-Кострикова, кстати, в отличие от многих заметных большевиков, весьма неплохого литературного критика, ценителя поэзии.

Вскоре П. И. Чагин, ставший главным редактором «Красной газеты», указал Рубинштейн на дверь. Через десять лет за троцкистско-террористическую деятельность ее арестуют и расстреляют[146].

Особенно любил поглумиться над православной верой — в этом его пошлая фантазия не знала предела. Сравнивал усыпальницы Александро-Невской Лавры с общественными уборными («Красная газета»; 1927,16 февраля), стишки на подобную тему сочинял охапками. Александр Куприн писал 20 января 1920 года: «Ужас и отвращение возбуждают во мне пролетарские народные поэты. Василий Князев печатает кощунственное «Красное Евангелие» <… > виршеплеты в хромых, дергающихся, эпилептических стихах издеваются над телом Христовым, над фигурой Распятого, над Его муками и над невинной Его кровью».

Другой конек Красного Звонаря (один из псевдонимов Князева) — рифмогромыханье о должной вот- вот произойти «мировой революции». Особенно похвалялся своей «Песней Коммуны», которая представляла собой переиначенный текст английского гимна «Никогда, никогда, никогда англичане не будут рабами».

Продукцию неуемного куплетиста ценили лишь вульгарные критики, плохо представлявшие русскую жизнь и, как правило, плохо владевшие русским языком. Записной ругатель Есенина Лаборий Лелевич (Калмансон), бывший ревтрибуналец, обожал Василия Васильевича и однажды писал ему: «Не в припадке увлечения, а совершенно сознательно говорю, что после Демьяна Бедного и Маяковского Вы более, чем кто бы то ни было из наших поэтов, послужили пером революции…».[147]

Большевистские идей буквально кормили стихоткача. Он походил на рифмомашину, мгновенно откликавшуюся на политическое событие или уличный эпизод. Не успел остынуть труп Ленина — вышел князевский сборник «Капля крови Ильича», случилось что-то на базаре — является стишок «На толкучке», исчезла из магазинов обувь — готов опус «Калошу мне, калошу».

В наши дни реанимировали Красного Звонаря, подчистили ему биографию, препарировали его стиходелание — получился поэт-бард, преогромный большевик. О том, насколько он дорожил коммунистической идеей, говорит его одиссея с систематической неуплатой партийных членских взносов. Его, тогда сотрудника вечерней «Красной газеты», не хотела брать на учет ни одна из партячеек. Он даже совался по этому поводу в 3-й Ленинградский полк ГПУ, но и там получил отказ.

Теперь пора ответить на вопросы: могли сострадать Князев трагической гибели Есенина? Что привело его в морг Обуховской больницы?

Есенина он органически терпеть не мог, иронически называл его боговидцем, выразителем идеологии, по его словам, «кресткульта» (крестьянской культуры), не успевшим «сделаться пахарем». Об этом свидетельствует князевская книжица «Ржаные апостолы (Клюев и клюевщина)», 1924.

Жаловать Есенина охальник не мог и потому, что он, окруженный «людьми заезжими», ненавидел все русское, такое дорогое для певца Руси. «Русской нации нет, — ерничал Князев, — а она — существует! Русского патриотизма нет, а он — существует!». Русофобия очевидна, перед нами типичный «перекати- поле», заявивший в указанной выше книжечке: «Проклятое, русское, неустанно философствующее, лежа на извечном обломовском диване, животное!». Заявление, похожее на бредятину психически больного человека.

Надеемся, понятно, что в мертвецкую Обуховской больницы его позвало не сочувствие есенинской трагедии, а что-то другое. Что? На наш взгляд, приказ не допустить к лицезрению изуродованного тела Есенина «посторонних». Иного объяснения его появления в морге нет. Современники вспоминали о нем как о человеке, готовом выполнить любое грязное поручение. Он сторожил опасный «объект». Павел Лукницкий, очевидец есенинской трагедии, товарищ, близкий к «органам», писал: «Лицо его при вскрытии исправили, как могли, но все же на лбу было большое красное пятно, в верхнем углу правого глаза — желвак, на переносице — ссадина, и левый глаз — плоский: он вытек». Комментарии излишни.

Князев патологически завидовал славе Есенина, а еще больше его гонорарам. На его смерть откликнулся рифмованной тирадой, в которой сквозит не горечь утраты, а затаенная личная обида за низкую цену своего рифмопроизводства: «Мы дарованье чтим. — // Истинных так немного…//Только… нельзя ль — живым//Впору давать помогу?» («Красная газета», 1926, 9 февраля).

Наконец, о «стороже» как «жертве» репрессий 30-х годов. Сегодня его изображают антисоветчиком, воителем против тоталитарного режима и проч. В действительности все проще. Падение влияния Троцкого и троцкистов было связано для него с потерей выгодной кормушки. После высылки «демона революции» за пределы СССР интерес к его стихофиглярничанью упал, содержать себя и семью (жена, сын) стало трудно. Принял оппозиционную позу, клял на всех углах Сталина, ни на минуту не сомневаясь в совет-скости. Далее