Я сидел на скамейке у подъезда и ждал возвращения Москвина с работы. Его долго не было, и я начинал терять всякую надежду. Но вдруг тишину позднего вечера нарушил звук мотора. Что-то подсказывало, что это именно он, Гена Москвин, возвращается домой. Я вошел в подъезд и затаился в темном углу под лестницей.

Я не ошибся. Скрипнули тормоза, и я услышал шаги, приближавшиеся к двери подъезда. Вскоре появился сам Москвин. Любой, кто увидел бы его сейчас, сказал бы, что это смертельно уставший человек. Он закрыл за собой дверь и стал подниматься по лестнице.

– Эй, – тихо окликнул я его.

Он как шел по лестнице, так и замер – спиной ко мне.

– Что же ты со мной не разобрался, командир, а срываешь злобу на беззащитной девушке?

– Значит, у нее все-таки есть канал связи с тобой? – заключил он.

– Скажу честно, это только твои досужие домыслы, – ответил я. – Я чисто случайно заехал к ней, потому что кто-то из твоих мордоворотов ранил меня в плечо. Хотел немного отлежаться, но нос к носу столкнулся с вами у самого подъезда.

– Появись мы на полчаса позже… – намекнул он.

– Оставь… – оборвал я его. – Это тебе ничего бы не дало.

– Мы так и будем стоять на лестничной клетке или поднимемся ко мне? – спросил он.

– Ну что вы, майор! – съязвил я. – Неужели вы пойдете на то, чтобы уронить честь мундира, запятнать его связью с террористом?

– Напрасно шутишь, – ответил Москвин. – Ты даже не можешь представить, какой механизм задействован для твоей поимки.

– Отчего же, могу, – продолжал я в том же духе. – За сегодняшний день я убедился в этом.

– Да уж, подложил свинью – направил на моих ребят ментов, – сказал он. – Если бы не вмешательство сверху по просьбе Филатова, три дня расхлебывали бы кашу.

– А знаешь, почему? – спросил я и сам же ответил: – Потому что ты идешь по неправильному следу, борешься не с настоящими соперниками, а выбираешь в противники женщин.

– Почему же только женщин?

– Ах, да, чуть не забыл, еще честных людей, не подозревающих о твоих подлых намерениях. Как в случае с Лешкой Терехиным.

– Терехин – не моя работа! – тут же открестился он.

– Да знаю я, чья это работа.

– Я в тот момент сидел в офисе американцев и объяснялся с милицией.

– Все равно, одного поля ягоды.

– Я бы никогда не согласился на такой шаг, даже если бы мне отдали приказ, – сказал он. – Все-таки я служил с ним в одном подразделении.

– Но со мной ты тоже служил?

– Ты – другое дело, – ответил он.

– И в чем же заключается разница?

– Наша организация – как некий клан, – стал объяснять он, – живущий по строго определенным законам. Ты нарушил эти законы.

– Что-то новенькое, – кивнул я. – Это что же, из новой программы полковника Филатова?

– Нет здесь ничего нового, все старо, как мир, – ответил Москвин.

– Смотри ты, оказывается только Тарасенко повел себя неправильно в августе девяносто первого года, и он один больше других был достоин наказания. А мы все чуть ли не святые, которых нельзя заменить. Поэтому писали рапорты, подавали начальству на увольнение в запас, но нас не отпустили. Так, что ли, получается?

– Только без ехидства…

– Лешка Терехин был прав, – плюнул я. – Он еще тогда, решив окончательно порвать со всей дрянью, предупреждал меня, что хлебну я горя на этой службе, потому что не будет порядка там, где занимаются философией. Жаль только, я очень поздно догадался, что он имел в виду, говоря о философии. А под философией он понимал сегодняшнее и вчерашнее ваше хамелеонство и продажность.

– Ты не прав! – не соглашался Москвин. – Среди нас никогда не было продажных хамелеонов.

– Зачем же противоречить себе? – наступал я. – Неужели ты не видишь, что слова ваши расходятся с делом? Ты вот говоришь одно, а придется – сделаешь так, как надо. То же самое и с Филатовым, который не жалел красивых слов, а пришлось делать дело – он продал меня, за гроши продал, как Иуда. Окажись на моем месте ты, он бы и тебя продал.

– Это неправда, – не согласился опять Москвин. – Ты же не знаешь, как сопротивлялся Филатов. Но наверху были непреклонны.

– Я знаю только то, что знаю, – сказал я. – Сослагательное наклонение здесь неуместно. И знаешь почему? Потому что вы уже привыкли жить и действовать по этой вашей дурацкой философии. Вот сейчас ты разговариваешь со мной, весь такой правильный, что хочется поверить. Но завтра с утра, если не прямо теперь, ты побежишь к Филатову, передашь наш разговор, и вы будете пыхтеть над тем, как бы это меня заполучить поскорее.