— Я давно знала, что ты — не христианин, с твоей теорией невмешательства.

— Я не понимаю, при чем тут мое христианство?

Елена Александровна, недовольная тем, что разговор переходит от впечатлений вчерашнего вечера к отвлеченным рассуждениям о христианстве, начала было быстро: — А что касается Лаврика… — Но была прервана звонком телефона, повешенного тут же над кушеткой. Ираида Львовна плавным движением взяла трубку, и первые ее реплики сохраняли спокойную певучесть, но через несколько секунд ее глаза округлились, рука выронила опахало с зеркальцем, и в ответах слышалась нескрываемая тревога.

— Что вы говорите, милая?.. Нет, не знаю… Он сам… Я ничего не знаю…

Все может быть… Это же ужасно… Непременно… Сегодня же… Я его жду… Но если он не приедет, я сама поеду… До свидания…

— Это Полина? — шепотом спросила Елена Александровна и взяла трубку из рук Ираиды. Теперь уже зазвенел Лелечкин голосок без всякой тревоги:

— Милая Полина Аркадьевна! здравствуйте! Выспались ли вы?.. А? Что? Здесь… Ну, конечно, с мужем… Я без мужа езжу только в предосудительные места. Верхом?.. Почему?.. На вас?.. Но почему же вы-то должны ездить верхом?.. Какой вздор… Конечно, конечно, буду ждать… Ну, целую вас!..

Опустив трубку, Елена Александровна рассмеялась и сказала:

— Эта Полина — неподражаема. Какой-то ее знакомый генерал женится — и не на ней вовсе, а она по этому случаю ездит верхом в манеже… Я ничего не понимаю… У нее положительно, как говорят поляки, «заяц в голове». Но, ах, какой милый человек!

— Только напрасно она держится под неприличную даму, — заметил муж.

— Ты к ней всегда несправедлив. Она премилое и превеселое создание.

— Она несчастный и очень добрый человек… — заключила Ираида.

Елена Александровна удивленно переглянулась с мужем, но ничего не возразила. Затем, спросив, где Ираида брала материю на платье, с невинным видом прибавила:

— Ты сегодня ждешь Ореста? Так хотелось бы его видеть, но тысячи дел. Передай ему, что я его очень люблю, что непременно жду на днях к себе… Если он один не двигается, может прийти и с Лавриком. А я с Леонидом исчезаю… До скорого…

Выйдя на улицу, Елена Александровна весело сообщила мужу:

— Я понимаю еще, что Полина может разводить всякие истории и соваться в чужие дела, но как Правда ей верит, это непостижимо. Ведь нужно быть набитой дурой, чтоб не видеть, что Полина врет на каждом шагу. И притом злостно врет… Так, просто в свободное от свиданий время сидит и выдумывает разные гадостные новости про своих друзей. И с христианством тоже хорошо шлепнулась твоя сестрица! Она, конечно, прекрасная женщина, но ее высокий стиль удручает, по крайней мере, меня. — И нисколько не меняя тона, Елена Александровна начала торговаться с извозчиком.

Между тем прекрасная женщина, высокий стиль которой удручил Лелечку Царевскую, уже не лежала на кушетке в позе брюлловского портрета, а ходила по комнате, думая возвышенно и страстно, как бы устроить, подать помощь, спасти ее друга Ореста Германовича, которого она так ценила, любила, уважала.

Тотчас же после первых приветствий и извинений со стороны Пекарского за то, что он несколько задержался, имея спешную работу, Ираида Львовна отвела своего гостя на излюбленную кушетку и таинственно начала:

— Милый друг, я должна вас предупредить, что вас ожидают большие неприятности…

— От неприятностей никто не застрахован, — довольно равнодушно заметил ее собеседник.

— Да, но их можно предотвратить… Если вы сами этого не хотите делать, то этим должны заняться ваши друзья.

— Я вам очень благодарен, Ираида Львовна, но вы, наверное, очень преувеличиваете… Вы знаете, как любят распускать сплетни даже не злые люди.

— Это не сплетня… Я знаю из верного источника…

— От кого же? Уж не от Полины ли Аркадьевны?

— А если бы и от нее?

— Она же совершенно безумный человек.

— Вы ее не знаете. Несчастный — да. Но почему безумный? Притом она так искренно расположена к вам, что может считаться вашим другом, а врагов у вас немало.

— И у устрицы есть враги.

Ираида Львовна умолкла, а Орест, думая, как бы не оскорбилась его собеседница на последнее изречение, несколько лениво продолжал тот же разговор, который, по-видимому, его не особенно интересовал.

— Так вот, мои враги хотят мне сделать неприятность?

— Неприятность вам грозит не от врагов, а от людей, которых вы считаете очень близкими, — раздельно и медлительней обыкновенного произнесла Ираида Львовна.

Орест Германович задумался на минуту, потом вдруг, покраснев, спросил с некоторым гневом:

— Надеюсь, вы говорите не о моем племяннике?

На неподвижном лице Вербиной скользнуло и исчезло испуганное выражение, но она ничего не поспела ответить, потому что в эту минуту в комнату вошел раскрасневшийся и улыбающийся сам Лаврик.

Полина Аркадьевна Добролюбова-Черникова была отнюдь не артистка, как можно было бы подумать по ее двойной фамилии. Может быть, она и была артистка, но мы хотим сказать только, что она не играла, не пела, не танцевала ни на одной из сцен. Во «Всем Петербурге» при ее фамилии было поставлено: дочь надворного советника, а на ее визитных карточках неизменно красовалось: урожденная Костюшко, что давало немало поводов для разных насмешливых догадок. Действительно, было не то удивительно, что ее девичья фамилия была Костюшко, а то, что Полина могла быть каким бы то ни было образом урожденная. Казалось, что такой оригинальный и несуразный человек мог произойти только как-то сам собою, а если и имел родителей, то разве сумасшедшего сыщика и распутную игуменью. Мы назвали Полину оригинальной, но, конечно, как и всегда, если покопаться, то можно было бы найти типы и, если хотите, идеалы, к которым она естественно или предумышленно восходила. Святые куртизанки, священные проститутки, непонятые роковые женщины, экстравагантные американки, оргиастические поэтессы, — все это в ней соединялось, но так нелепо и некстати, что в таком виде, пожалуй, могло счесться и оригинальным. Будь Полина миллиардершей, она бы дала, может быть, такой размах своим нелепым затеям, что они могли бы показаться импозантными, но в теперешнем ее состоянии производили впечатление довольно мизерное и очень несносное. Одно только было характерно и даже кстати, что она с браслетами на обеих ногах и с бериллом величиною в добрый булыжник, болтавшимся у нее на цепочке немного пониже талии, поселилась на Подьяческой улице в трех темных-претемных комнатушках, казавшихся еще темнее от разного тряпичного хлама, которым в изобилии устлала, занавесила, законопатила Полина Аркадьевна свое гнездышко. А между тем она была женщиной доброй, душевной и не чрезмерно глупой. Но она официально считалась и сама себя считала «безумной», и потому волей или неволей «безумствовала». Она безумствовала и теперь, сидя на мягком ковре у ног Правды Львовны, и страстно шепча большим накрашенным ртом:

— Вы непременно должны это сделать. Это ваша миссия, ваш крест; я вас так понимаю. Я сама люблю Ореста Германовича, я ничего не ищу, не хочу от него, я, просто, стихийно его люблю. У меня было пятьдесят шесть любовников, вон там моя книжка. Они все записаны. — И она, не вставая с ковра, проползла к маленькому столику, где лежала тетрадка в темно-лиловом коленкоровом переплете с вытисненной золотом адамовой головой. Полина порылась в ней немножко и прошептав:

— Два месяца тому назад пятьдесят пятый застрелился, — снова ее захлопнула. Окончив это мрачное интермеццо, она снова продолжала: