Ну, можно ли так долго спать?

— Разве так поздно?

— Скоро два. Я принес вишен.

— Ты уже выходил, Орест?

— Очевидно. Лучше того: я уже работал.

— Это ужасно, Орест. Ты всегда — как укор совести. А я всегда просыпаю. Ну, с завтрашнего дня начну жить по-новому; у нас завтра что? среда? Ну, вот и отлично… а смешные вчера стихи говорил в «Сове» этот московский тип. По правде сказать, я ничего не понял. А Лелечка, по-моему, совсем напилась. Она — забавный зверек. Ну, уж твоя Ираида, благодарю покорно!

— Она очень достойная женщина, Ираида Львовна.

— Я ее достоинств от нее не отнимаю. Но она очень громоздка для нормального времяпрепровождения, и иногда, прости меня, прямо напоминает Полину. Нельзя же из всякой малости делать катастрофы и великие вопросы! если у нее попросить 10 р., она их даст с таким видом и с таким чувством, будто спасает голодающую деревню.

— Да ты одеваешься, или просто так болтаешь?

— Я уже почти встал. Раз у меня голова отодрана от подушки, — дело сделано.

И в двери просунулась голова почти подростка со спутанными светло-русыми волосами, подпухшими глазами, открытым, будто еще не выспавшимся, ртом, очень розовыми щеками.

— Ну, здравствуй, Лаврик!

— Я еще не умывался, — проговорил другой и снова исчез за дверью. Орест Германович сам развязал покупки и подошел к столу, где лежал большой, серый конверт с надписью: Оресту Германовичу Пекарскому, в собственные руки. «От неукротимой Ираиды», вспомнилось Пекарскому выражение Лаврика, и он стал читать длинное послание…

«При том любовной клятвой связан Совсем с другой, совсем с другой». Лаврик вошел, напевая, молча поцеловался и принялся за вишни.

— Как скучно, когда пишут такие длинные письма. Еще скучнее, когда их при вас читают, и уже совсем невесело, когда знаешь, что письмо написано женщиной, которая тебя терпеть не может.

— Откуда ты знаешь это? Она просто в тебе разбирается, как и во всех людях.

— Никогда не поверю, чтоб Ираида могла не только разобраться, но и разбираться; у нее слишком оглушительный темперамент и неистовые желания спасать людей от несуществующих катастроф.

— Ираида Львовна — мне большой друг, и опять-таки повторяю, очень достойный человек, — потому нахожу твои насмешки неуместными.

— Ах, простите, пожалуйста, дядюшка Орест Германович, — сказал Лаврик, держа вишню во рту. — Я не знал, что это — табу.

— Да, это — табу.

Орест Германович действительно приходился дядей Лаврику, носившему ту же фамилию Пекарского. Он не только приходился дядей, но был единственным родственником своего племянника, так что, действительно, и забота и ответственность за последнего лежали на нем, Оресте Германовиче. И заботы и ответственности было немало, так как выгнанный из реальной гимназии Лаврик был мальчиком живым, беспечным, веселым и ничего не хотел делать, кроме как писать какие-то стихи да бродить по городу. По правде сказать, Ореста Германовича это не очень тяготило, так как он сам был человеком беспечным и не думал о будущем, отчасти же потому, что с водворением Лаврика в его трех комнатах в них появился дух молодости и веселого бездумья. Может быть, и прав был младший Пекарский, думая, что автор письма, полученного Орестом Германовичем, не очень-то его, Лаврика, долюбливает. Конечно, письмо было совсем не об этом, и этого ясно не было сказано, но за ласковыми фразами чувствовалось скрытое беспокойство, хорошо ли идут занятия и, вообще, вся жизнь Ореста; спокойно ли ему, и как-то все сводилось к тому, что и беспокойство и несчастия, и неудобства, которые могли бы происходить с Пекарским, главную причину имеют в его племяннике.

Собственно говоря, письмо было ни о чем, но это обстоятельство не удивило Ореста Германовича, потому что он привык к подобным доказательствам подлинной, хотя несколько и беспокойной дружбы со стороны Правды Львовны Вербиной. Виновник беспокойств этой дамы молча и капризно пил кофе, выстукивая свободной рукой по столу тот же оффенбаховский мотив. Одетый, он не казался таким мальчиком, но, во всяком случае, крайне молодым человеком. Только налив своему племяннику вторую чашку, Орест сказал:

— Хочешь со мной поехать на Фонтанку? Это не мешало бы.

Лаврик сделал гримасу и промолчал.

— Я знаю, что тебе это скучно, но тебе больше, чем кому бы то ни было, следует поддерживать порядочные знакомства. Конечно, богема и разные неизвестные мальчики — очень мило, но если ты серьезно думаешь о литературе, о своем успехе, то тебе нужно посещать и другие круги, — не спорю, скучные, но почтенные и полезные, — и несколько исправить свою репутацию.

— Ах, Боже мой, Орест! Ты говоришь так, будто ты действительно мой дядя и тебе 50 лет. Ведь это же безмерно скучно, и от этого не только не разовьется, если что-нибудь у меня и есть, а окончательно