— Не волнуйся, — коротко бросила она, — я не люблю причинять боль. — Ловкими движениями она привязала его запястья и лодыжки к изгибам кованых спинок, зная, что разорвать эти шарфы, на вид такие тонкие, практически невозможно. Длинным концом третьего шарфа она завязала ему глаза — сквозь плотный шифон ему были видны лишь туманные очертания ее фигуры. Встав, Сьюзен шагнула назад с видом гурмана, предвкушающего редкое блюдо, глядя на своего пленника. Его член был похож на вздыбленный пылающий факел; и он никак, ценой даже самых невероятных усилий не мог до него даже дотронуться. Он был целиком в ее власти, возбужденный до того состояния, которое не может долго вытерпеть нормальный мужчина; но агентство не присылало клиенткам обычных мужчин, и она знала, что может делать с этим мальчиком все, что захочет, — и так медленно, как только ей вздумается.
Пеньюар, шурша, медленно упал на пол; вытащив из-под головы юноши все подушки, она швырнула их на ковер и, пробравшись на освободившееся место между спинкой и копной его коротких курчавых волос, встала на колени, глядя прямо ему в лицо, — он же старался увидеть ее открывшуюся мраморную наготу хотя бы краем глаза. Да, он хочет ее, снова подумала она, он так ее хочет… Но его неподвижность абсолютно необходима для того, что она собиралась с ним сделать. А ведь даже самые опытные из мужчин, которых присылало агентство, могли бы не выдержать того наказания, которое ей пришлось применить к нему… Стоя на коленях, она медленно наклонялась над ним, пока кончики ее потемневших сосков не оказались у самых губ юноши — но слишком высоко, чтобы он мог их коснуться. Его язык тщетно тянулся к ним, глаза сверкали под светлой пеленой шарфа. Наконец она позволила ему захватить ртом сосок и потянуть его, но тут же отдернула, несмотря на его протесты, продолжая так до тех пор, пока он не взмолился, — потеряв надежду умилостивить ее послушанием и покорностью, он униженно просил ее. Сьюзен же продолжала игру, пока ее соски совсем не отвердели, а затем все чаще стала позволять ему охватить то одну, то другую грудь алчущими губами, содрогаясь от наслаждения, пока он сосал. Лишь пресытившись этим, она, отняв грудь, подалась вперед и, отдыхая, замерла, опершись о кровать коленями и локтями, широко распахнув бедра прямо над его головой.
Затем медленно, очень медленно, зная, что он лишь беспомощно наблюдает за ней — сводящее с ума желание лишило его дара речи, — она начала опускаться к его губам, скорее чувствуя, нежели видя его жаждущий язык, устремленный навстречу ей, — влажный, твердый, — и, поколебавшись, она позволила наконец ему войти меж раскрытых бедер, коснуться ее мягких, полураскрытых нижних губ. Она позволила ему раздвинуть языком эти губы, тронуть волосы, слизывая вокруг ее влагу, задирая подбородок так высоко, как он только мог. Позволила даже попробовать на ней несколько нехитрых приемов — и чувствовала, как растет и ее возбуждение, ловя краем глаза вздымающийся перед ней его короткий, разбухший пенис, которым он жаждал и не мог воспользоваться. Оторвавшись наконец от его пылающих прикосновений, она приподнялась и отодвинулась назад на локтях и коленях, так что он не мог не только дотянуться, но и видеть ее.
— О нет! Прошу тебя! — застонал он.
В ответ она, рассмеявшись, протянула ему свой палец. Затем снова опустилась над его ртом, на этот раз низко — так, что он смог дотянуться до ее клитора и, обхватив его губами, дать волю своему языку, в то время как она медленно раскачивалась, то на секунду прижимаясь, то поднимаясь так, что он снова не мог до нее дотянуться. Снова и снова отрываясь от его рта, она слушала с нарастающим сладострастием его мольбы позволить ему войти в нее, дать лишь только войти в нее…
— О нет, — мурлыкала она, — никогда… ты гнусный мальчишка, тебе нельзя доверять, ты гадкий, ты просто гадкий… Я предупреждала тебя… я даже дала тебе возможность исправиться… но теперь тебе ничто не поможет… ты будешь сурово наказан… — Теперь она подалась так далеко вперед, что — и он знал это — могла, если бы захотела, с легкостью коснуться его пениса языком. Однако она не двигалась, позволяя ему все глубже забираться языком и губами в темную благодать между ее ног. Язык его дразнил ее быстро набухающий клитор; член же достиг вершин возбуждения — она даже почти его пожалела, почти дотронулась языком… но тут же переборола в себе это секундное искушение. Вскоре она поняла, что он более не может справиться со своим состоянием — лишенный возможности притронуться к члену или сжать его бедрами, сильными движениями мышц он заставлял его двигаться вверх и вниз — и был уже на пределе. Лишь тогда она отдала во власть его языка и губ отяжелевший, жаждущий росток своего естества, лишь тогда позволила взять над собой верх волнам похоти, быстро вынесшим ее к долгому, вздымающемуся из самых глубин оргазму, еще более сладкому из-за горячих брызг его семени, выплескивающихся в воздух — но не в нее, о нет, не в нее, это запрещено, этого не будет, пока она — наверху, пока она главная, пока она у власти…
На следующий день, встретившись за обедом с Натали Юстас, Сьюзен Арви внимательно выслушала подробный отчет о лучшей из идущих на Бродвее пьесе. Эти обеды всегда пользовались любовью Натали — приятно насладиться превосходством над старой подругой, чья жизнь, хоть и весьма интересная, не связана с театральным искусством.
— Чем ты занимаешься здесь по вечерам, Сьюзен? — Описав свой досуг во всех возможных подробностях, Натали соблаговолила наконец осведомиться и о ее.
— О, ничего особенного, в основном ужинаю с партнерами Керта; типы малоинтересные, но могут в будущем пригодиться. Ах, как я завидую тебе, Натали, — всюду, всюду-то ты успеваешь… но, понимаешь сама, на некоторые вещи у меня просто совершенно нет времени.
— Ну, может быть, когда ты наконец скупишь у Хэмптона все его антикварные побрякушки, у тебя найдется вечерок для меня? Только давай оставим Керта дома — ну… м-м… как обычно?
— Можешь на это рассчитывать, хотя после этих антикварных магазинов я, по правде сказать, всегда чувствую себя выжатой, как лимон.
— Выжатой ты не выглядишь, — заметила Натали; бьющему через край здоровью Сьюзен она всегда тайно завидовала.
— Это, подружка, все Калифорния. Я ведь говорила всегда, что там, быть может, и скучновато, но для здоровья есть что-то, безусловно, благоприятное — может, что-нибудь в составе местного смога. — Сегодня вечером парик будет рыжим, думала она, и двое парней… да, сейчас, сразу после обеда, она позвонит и закажет двух самых молодых и зеленых мальчишек, которые у них только есть… и заставить одного из них, нагого и связанного, смотреть, как она будет учить повиновению другого. Повяжет ему глаза шарфом, чтобы ничто не стесняло ее, и он будет смотреть… смотреть, пока не поймет, что свои приказы она отдает не впустую. И если усвоит свой урок правильно, может быть, она и дотронется до него языком, или даже губами… а может, и нет. Столько всего можно выдумать с двумя — вместо одного — этими мальчишками… столько же, сколько возможностей в мире, где единственная догма, которой стоит следовать, — догма, придуманная тобой.
7
— Да, Жан-Люк, вы хотели видеть меня? — Джози Спилберг подняла голову от стола в своем офисе. Интересно, для чего повару понадобилось вдруг просить ее о личной встрече?
— Я должен, мадемуазель, предупредить вас, что собираюсь уволиться… к сожалению, — спокойно сказал стоявший перед ней высокий плотный мужчина.
— О нет, Жан-Люк, вы этого не сделаете!
— Сделаю… сделаю, мадемуазель. У меня прекрасное место, слов нет, вы так добры, и мне не на что жаловаться, но посмотрим на вещи трезво. Через год Джиджи уезжает учиться в колледж. Она — самая лучшая из всех моих учениц, и, говоря откровенно, я оставался здесь все это время только для того, чтобы успеть обучить ее всему, что умею сам. Что же до мадам Айкхорн, то она никогда по-настоящему не нуждалась в поваре.
— Но, Жан-Люк, повар у нее был всегда, с тех самых пор, как она вышла за мистера Айкхорна, — конечно, вы нужны ей! — Перспектива поисков другого, столь же опытного повара приводила Джози Спилберг в ужас — и как раз тогда, когда на кухне все наконец наладилось настолько, что она начала даже забывать о ее существовании.
— Позвольте с вами не согласиться. Когда мадам ест одна, то так заботится о фигуре, что весь свой опыт я вынужден использовать для приготовления… ну, скажем, диетического бульона. Это очень питательно, я понимаю, но зачем же здесь я? А если мадам решит вдруг принять гостей, она прекрасно может сделать это с помощью квалифицированной кухарки. И ей вовсе не обязательно держать французского повара, которому совершенно нечего делать. Так я скоро забуду, куда кладут масло и каковы
