– Обязательно позаботятся.

– Тогда у вас улики? Какие? Фотографии?

– Больше ничего не скажу. Только, пожалуйста, дайте возможность связаться с моим адвокатом.

Вежливый, ничем не примечательный, неглупый молодой человек, безвредный на вид. Как кобра.

– И эти занимающие высокое положение простофили, разумеется, ничего не знали о том, что вы собираете на них сведения?

– Обо мне позаботятся. Я знаю. Больше ничего не скажу.

Обри слабо улыбнулся. Под вставную челюсть забились твердые хлебные крошки. Он энергично оглянулся по сторонам.

– Тони, соедини меня с суперинтендантом. По-моему, мы искали не тот клад. Получите ордер на обыск жилища мистера Хьюза... – Нет, судя по выражению его лица, не там. – Попробуйте поискать в его банковском сейфе... и попытайте у адвоката. Получите все необходимые санкции и обыщите все! – Ого, теперь его лицо изменилось, значит, что-то есть! – Теперь, Хьюз, посмотрим. Если найду то, на что рассчитываю, ваша безопасность опустится до самой низкой отметки. Что скажете?

– Там ничего нет!

– Нет, есть. У меня не хватило ума догадаться об этом сразу. Шантаж. Я тут старался шантажировать вас, а у вас все это время были средства шантажировать десять, двадцать, кто знает, может быть, тридцать человек. – Два сорок. На озере Шаста понемногу начинает светать. Хайд ничего не нашел. Дай Бог, чтобы полиция что-нибудь отыскала. – Подавшись вперед, он тихо произнес: – Когда мы отыщем ваши средства шантажа, вы останетесь стоять нагишом на ветру один-одинешенек. Ваша безопасность, возможность поторговаться будет зависеть от меня. Моей ценой будет местонахождение квартиры, где сейчас прячется Джеймс Мелстед! Ясно я говорю?

От усмешки осталось слабое подобие, глаза воровато забегали. Слишком долго Хьюзу удавалось хитрить, обеспечивая свою безопасность. Из его тайного, опасного мира лично ему ничего не грозило. До этого момента.

Обри встал.

– Вы связались, Тони? – нетерпеливо спросил он.

Годвин протянул трубку.

– Будете с ним говорить?

– Да. Обязательно!

Все было так просто и определенно. После решения уйти из дома сестры, отправиться на автобусную остановку, сесть на междугородный автобус и приехать сюда решать было больше нечего. Он даже хорошо знал дорогу через лес.

Почти нос к носу он столкнулся с окликнувшим его часовым: от неожиданности он встал, как вкопанный, а часовой в вечерних сумерках повторял свое приказание, раз, другой, третий... прежде чем Диденко начал открывать рот, часовой с перепугу выстрелил из 'Калашникова'. Пуля свалила его с ног в сугроб под сосной. Он ткнулся щекой в мокрый снег, рукам стало холодно, а бок онемел – сюда, словно пламя, разбежавшееся по всему телу, вошла нуля. Испуганно и изумленно разинув рот, часовой наклонился к лицу Диденко; с огромным облегчением услышал он прерывистое дыхание, удивившее и самого Диденко. Он смотрел на казавшиеся далекими провисшие под тяжестью снега ветви. Он так долго добирался сюда, потратил столько сил, чтобы превратиться в лежащую в сугробе под сосной темную груду. Вскоре раздались шаги.

В глазах расплывалось и двоилось. В боку горело; он невольно вскрикнул, когда они, взвалив его наподобие носилок переплетенные руки, небрежно потащили его из лесу – из-под раскинувшихся веером тяжелых белых ветвей... Тяжелый топот шагов по деревянным ступеням. Приглушенные голоса, пробежавший по лицу и телу луч света. Недовольная реплика. Ему показалось, что по удивленному голосу он уловил, что его узнали, но, может быть, он ошибался. Потом неожиданно почувствовал тепло, почти жар, так что защипало щеки. Стало покалывать в повлажневших кончиках пальцев. В боку полыхал огонь.

Особенно когда с него сняли пальто, пиджак, потом рубашку. Плотная шерстяная ткань с одной стороны почти вся залита темным. Он удивленно охнул, увидев, сколько потерял крови.

До этого было все так просто; разговор неизбежен, упрямо убеждал он себя во время долгой поездки в автобусе, наполненном запахами мокрой, нечасто стиранной одежды, сырых галош и резиновых сапог. Еще чеснока и дешевого спиртного. Неизбежен.

Он засмеялся, но услышал лишь что-то вроде бульканья в горле. Вот такую неизбежность он не смог предвидеть. Сюда вернулись старые времена, отмеченные болезненной подозрительностью, а с ними часовые с автоматами. До него доносился шорох окружавших его людей. Его положили... куда? На что-то мягкое вроде дивана. Невнятные надоедливые голоса, словно бормотание пассажиров в автобусе. Его раздражали заслоняющие свет мелькающие или маячившие тени; ноги, попирающие яркое цветное пятно, которое он видел краем глаза, – должно быть, ковер. Удушливо пахло горящими дровами – он закашлялся. Что-то капнуло на подбородок – тут же стерли. Вспомнилась сестра, вытиравшая ротик своей дочурке. Ему снова захотелось наружу, под темные тяжелые ветви сосен, на холод. В этой жаре кровь приливала к голове, стучала в висках. А голова должна быть ясной – чтобы быть в состоянии убедить Александра!..

– Петр... Петр Юрьевич!

На миг стало светлее, потом над ним наклонилась черная громада, так что он задрожал от страха. Но это был всею лишь Никитин. Он медленно кивнул и позволил взять себя за руку, не понимая, отчего в голосе Александра столько тревоги и почему кто-то смутно различаемый озабоченно качает головой.

– Александр...

Он чуть приподнялся, но Никитин мягко вернул его назад.

– Не нужно разговаривать.

– Нет, нужно!.. – Ведь для этого он и приехал. Еще раз пристыдить, уговорить Никитина вернуться к прежнему. Он возбужденно взмахнул рукой, когда кто-то снял с него очки. Они уже отпотели. Очки