хлопает по плечу. Мне ничего не остается, как делать вид, будто все идет нормально, но это получается слабо. Особенно, когда из бара показывается Де Ниро, ведущий по руку Сальму Хайек. Мне кажется, что сегодня она накрасилась чересчур вызывающе.

Слышу смех…

…вспышка…

…калитка скрипит. Первым делом я направляюсь не к входной двери, а в маленький сарай, что находится за домом. Там я ищу что-нибудь тяжелое и вскоре нахожу в одном из шкафов очень удобный финский топорик. Да, это то, что надо. Прячу орудие под полу пальто, а после уверенной неспешной походкой направляюсь к главному входу.

После нескольких нажатий на кнопку звонка дверь открывается, и на пороге передо мной возникает Суриков. Он недоволен моим поздним визитом, но все же приглашает войти внутрь. Мы проходим в комнату, а там я, молниеносно выхватив топор, бью Сурикова в спину. Раз, раз, еще много-много раз. Мелкие ошметки еще живого мяса разлетаются на манер конфетти. Я доволен…

…вспышка…

…шея хрустнула так, что даже я подивился. Охранник рухнул на пол безжизненным куском мышц, кости трещали, а я иду дальше.

Лев Соломонович удивленно глядит, как я спускаюсь по лестнице, но пытается сохранить самообладание. Он молвит:

– Саша, это не то, что ты думаешь, – кашляет и продолжает: здесь у нас все по собственному желанию. Я знаю, этот сучонок Никифорыч тебе про меня наговорил гадостей, но, поверь, я никого не принуждаю. Девочки сами этого хотят, а потом еще и получают приличный барыш.

Откровенно говоря, мне от всей души наплевать на небольшие странности Льва Соломоновича, на его тайный подвал, на убитого только что охранника и на несчастных vip-проституток, одна из которых сейчас подвергается насильственному вскрытию брюшной полости на частном операционном столе, а другая сидит в клетке, словно облезлая шавка, с электрическим ошейником, подающим телу слабые разряды исключительно для поддержания тонуса. Считаю себя инквизицией, поэтому для затравки вонзаю только что подобранный с пола скальпель Льву Соломоновичу в горло, а после того, как тело шмякается на бетонный пол, добиваю уже изрезанную девушку. Ее подруга, сидящая, выражаясь буквально, на цепи, начинает выть. Ох, как мне знаком этот звук, должен сказать!

Он вызывает в моей душе смешанные чувства: удовольствие от обретенной власти и омерзение от страшных воспоминаний. Точно так же выл тот карлик, которого мы весело и разудало избивали на безлюдной ночной дороге в одна тысяча девятьсот девяносто втором году. Короче говоря, убиваю последнюю живую душу в этом адском поместье имени старого еврея, но на этом мой ритуал не заканчивается, а только набирает обороты, потому что я уже подыскал подходящие инструменты для того, чтобы разрезать Льва Соломоновича на части.

Я отрезаю руки, ноги, все остальное и говорю себе под нос:

– Какой прекрасный материал для истинного произведения искусства, да? – смеюсь. – Лев Соломонович, не молчите, скажите хоть что-нибудь.

Но вместо его голоса я слышу голос Бельмондо, который занял удобное место для просмотра у меня за спиной. Он рассуждает:

– Нужно делать кусочки более компактными, иначе они попросту не влезут в ведро.

Киваю.

– Думаю, одной тары будет маловато, – резюмирует Бельмондо и добавляет: как минимум, два. Да, два больших никелированных ведра будет в самый раз. Кстати, я уже присмотрел отличную стену, которую возможно использовать в качестве холста.

Соглашаюсь и спрашиваю, где это место…

…вспышка…

…не успевает сказать и слова, как я уже наношу решающий удар. Точнее сказать, не удар, а движение кистями, сжимающими леску, вокруг шеи. Процесс сопровождается неповторимым звуком, напоминающим бульканье гейзера. Просто это я душу своего лучшего друга. Сергей кряхтит, а ведь несколько секунд назад он спрашивал, понравилось ли мне начало его романа. Каким непредсказуемым бывает этот мир, дружище.

Сегодня со мной вся троица, вся плеяда моих персональных актеров – проводников на дороге в ад. Они хлопают в ладоши умелому построению мизансцены: Сергей на полу, приглушенный свет, льющийся сквозь абажур, переливающийся нож в моей руке, да я, склонившийся над трупом в вызывающей позе современного Геракла (колени напряжены, спина изогнута, каждый мускул выдает нереальную концентрацию персонажа). Так вершится история, господа.

Сальма Хайек произносит совет:

– Надо разукрасить этого гуся!

Мы все смеемся ее неоспоримо удачной шутке, и я разрываю рубашку на теле Сергея. Аккуратно вывожу заветное слово. На мой взгляд, получается миленько, о чем я и сообщаю остальным. Они в ответ:

– Ты делаешь значительные успехи, дорогой. Тебя ждет огромное будущее!

Именно это я сейчас и желал услышать…

…вспышка…

…перед зеркалом я стою, стараясь не упустить всю торжественность момента. Только что я расписал стены квартиры нужными словами, а теперь собираюсь поставить самую жирную точку на собственной груди. Де Ниро вовсю подбадривает меня, сообщая, что больно быть не должно, ведь все сотворенное во имя искусства имеет, в некотором роде, и анестетический характер. Якобы искусство – это боль, но еще и наслаждение, поэтому выходит такая логическая несуразица: боль = искусство = наслаждение. То есть полученная ради искусства боль станет наслаждением, но наслаждение не может быть болью, поэтому я ничего и не почувствую, нанося порезы на свое тело.