Игнатия Иоахимивича Гриневицкого; сам метальщик также был смертельно ранен при взрыве. И тут в деле возникают труднообъяснимые на первый взгляд вещи: мало того, что умирающий Гриневицкий, на минуту пришедший в сознание, на вопрос, кто он, прошептал: 'Не знаю', так и его старшие товарищи по партии — Желябов, Перовская и другие — упорно отказывались на следствии называть его имя. Почему? Они уже ничем не могли ему навредить. Напротив, по логике вещей, можно предположить, что народовольцы были бы заинтересованы в том, чтобы имя героя просияло и стало общеизвестно. Но они молчали — из соображений партийной дисциплины или просто «назло» следствию? А может быть потому, что происхождение юного героя противоречило эстетической установке террористов — 'не поляк и не еврей, а русский должен идти на государя'? Нельзя, конечно, категорически утверждать, что Гриневицкий был поляк (Тихомиров после ряда рассуждений назвал его 'литвином'), но он был католик и, разумеется, уж никак не был русским. Таким образом, совершив подвиг, значение которого в среде народовольцев невозможно было переоценить, Гриневицкий все-таки испортил им песню. Возможно, не будь организация в таком бедственном положении из-за людских потерь, вызванных арестами, Перовская и не поставила бы его в цепочку метальщиков, возможно, если бы Тимофей Михайлов явился на место действия, а Николай Рысаков кинул бы свою бомбу чуть прицельнее, цареубийца и оказался бы русским… но этого не случилось.

'Древний спор славян между собою' завершился лишь в 1918 году, когда Ленин отпустил Польшу на все четыре стороны. С тех пор следы 'польского вопроса', кажется, совершенно истерлись. И если нам время от времени что-то не нравится в поляках, то это уже не так больно и не ведет к столь далеко идущим выводам, как столетие назад.

Помимо полукриминальных 'темных личностей', наподобие Нечаева, свободных от всякой нравственной узды, а также людей психически неуравновешенных, стоящих на грани душевной болезни, вроде Каракозова, в России XIX века существовал третий, возможно, самый распространенный тип революционера — революционер-идеалист. Радикалы, относящиеся к этому типу, как правило, изначально были честны, ранимы, внутренне благородны и, как ни странно, именно эти похвальные качества приводили их к навязчивой мысли о разрушительной общественной деятельности ради грядущего всенародного блага. В силу обостренного чувства справедливости, подобные люди крайне уязвимы и особенно мучительно переживают грубость, грязь, пошлость, уродство и прочие этические и эстетические изъяны окружающей их действительности, но вместе с тем, благодаря своей повышенной чувствительности, тонкокожести, они невольно сами пропитываются пороком, в который погружен человек в нашем далеко не совершенном мире. Так соль в кадушке пропитывает рыжик. Пропитывает и делает его съедобным. А иначе, принимая индивид в его природном виде, каким бы он прекрасным ни был, общество рискует заработать то, что нынче называют импортным словом диарея…

Просматривая революционный мартиролог XIX столетия, более характерной фигуры, нежели Александр Соловьев, для иллюстрации типа революционера-идеалиста подыскать поистине невозможно.

Отец его, помощник лекаря, служил в дворцовом ведомстве, поэтому в гимназии Соловьев учился за счет казны. По свидетельству знавших его людей, с родными он был одинаково хорош и ровен, характер имел необщительный, о себе говорить не любил.

Во время учебы в университете содержал себя уроками, однако после второго курса за неимением средств вынужден был из университета уйти. Уже в те времена имея желание служить на благо народа, Соловьев уехал в Торопец, где поступил на должность учителя истории и географии. В нанятой квартире жил один, с уездным обществом не водился, в церковь не ходил, в карты не играл, водки не пил. Рассказывали, будто он регулярно клал деньги перед раскрытым окном, чтобы их мог взять любой, кто пожелает. 'Зачем ты это делаешь?' — спрашивали его. 'Быть может, кому-то они нужны больше, чем мне', — отвечал Соловьев. Воистину он был неуязвим со стороны материальных нужд. Однажды он послал проходящего мимо мальчишку в булочную, и тот скрылся вместе с деньгами. На упреки Соловьев возражал, что обычно прохожие исполняют его поручения и не обманывают.

Вера Фигнер с симпатией рассказывает о его рассеянности и явной непрактичности: 'В обыденной жизни с ним часто случались разные приключения, вызывавшие шутки со стороны близких товарищей: пойдет гулять или на охоту, непременно попадет в какое-нибудь болото, заблудится и не найдет дороги; в городе, будучи нелегальным, забудет адрес своей квартиры; при ночной встрече с полицейским на вопрос: кто идет? — по какому-то чудачеству отвечает: «черт», и попадает в участок'. Просто Паганель какой- то.

Считая свою работу в уездном училище недостаточной, поскольку заведение посещали в основном дети из привилегированных семейств, Соловьев, дабы быть полезным народу, стал бесплатно учить крестьянских мальчиков и арестантов в организованной им школе при местной тюрьме. Однако и это не могло удовлетворить его революционные идеалы, которых он поднабрался в результате завязавшегося в Торопце знакомства с Николаем Николаевичем Богдановичем и его женой, Марией Петровной, которые вели с ним задушевные разговоры о преимуществах конституционной формы правления, коммунистическом обществе и идеях анархизма. Богданович, помещик Торопецкого уезда Псковской губернии, держал в своем имении кузницу, на которой работала революционная молодежь, желавшая научиться ремеслу, чтобы затем 'идти в народ' в качестве рабочих-пропагандистов. Так, помимо Адриана Михайлова, Лошкарева и Клеменца, в этой кузнице, по свидетельству Веры Фигнер, работал брат Николая Богдановича, Юрий, который впоследствии, в 1881 году, как член Исполнительного Комитета партии 'Народная воля', играл роль хозяина сырной лавки на Малой Садовой улице, из которой был сделан подкоп для покушения на Александра II.

Неподалеку от имения Богдановича, в имении Казиной — Кресты, жила другая компания радикалов, организовавшая под видом арендаторов коммунистическую земледельческую колонию. Среди прочих колонистов там были сестры Каминер и Оболешев — один из самых энергичных и стойких членов 'Земли и воли'.

Бросив свое учительство, вскоре в эту братию в качестве молотобойца влился и Александр Соловьев. По описаниям знакомых он ничем не отличался от простого рабочего — ходил в грязной кумачовой рубахе, с засаленным картузом на голове, в стоптанных, прожженных искрами сапогах.

Соловьев прожил при кузнице более года. Здесь же он женился на троюродной сестре Богдановича Екатерине Челищевой — нервной девице из семьи с патриархальными дворянскими традициями. Брак был фиктивным и имел целью освободить Челищеву от семейного гнета, дабы открыть ей дорогу к учебе. При этом, несмотря на фиктивный характер женитьбы, Соловьев любил супругу; она его — нет. Размолвки начались сразу после венчания. Челищева уехала в Петербург вместе с Евтихием Карповым, будущим режиссером Александринского театра.

В 1876 году в Петербурге образовалось общество 'Земля и воля'. Богданович, бывший одним из инициаторов при выработке программы народников, примкнул к группе так называемых сепаратистов и привлек туда Соловьева. Оказавшись в Петербурге, Соловьев вновь встретился с женой, и через его посредничество Челищева затеяла довольно некрасивую историю, потребовав от Адриана Михайлова возвращения фамильных драгоценностей, которые она в свое время пожертвовала на дело революции. Бриллианты вернули, но ее отношения с народниками были бесповоротно испорчены. При разговоре с товарищами о Челищевой Соловьев бледнел, но упорствовал в том, что она искренняя, благородная и прекрасная женщина, просто ее смутили новые знакомые. Еще бы, ведь тот, кто любит, видит любимую не такой, какая она есть, а такой, какой он ее выдумал. Вскоре Челищева уехала с фотографом Проскуриным в Ливны, а затем вернулась к матери в Торопец.

Весной 1877 года Соловьев отправился в Самару и в селе Преображенском открыл кузницу, однако через три месяца перебрался оттуда сначала в Воронеж, а потом в Саратов, где в то время располагался центр пропагандистской деятельности 'Земли и воли'. В Вольском уезде Соловьев устроился на должность волостного писаря, но здесь его деятельность обещала столь малые плоды, что он счел себя вправе оставить работу в деревне и ранней весной 1879 года принял решение отправиться в Петербург с целью цареубийства.