мужчиной, с каждым студентом, явившимся на утренний семинар с довольным сытым видом; с каждым беспечным болваном, который только по вине лопнувшего кондома легко, случайно зачал ребенка. Без сомнения, если бы я принялся обсуждать с Луизой этот вопрос, она сказала бы, что, если бы Эллен действительно сильно хотела ребенка, мы могли бы воспользоваться услугами донора — как будто я без того не знал, что на свете полно мужчин, которые были бы рады оказать мне эту услугу, и что Эллен, захоти она того, ничего не стоило бы зачать от другого мужчины и родить ребенка, хотя это отрицательно сказалось бы на ее карьере.

Я накрыл рукой ладонь Луизы. Впервые я осмелился до нее дотронуться, и она посмотрела на мою руку, как на насекомое, которое она не знает, как сбросить.

— Если бы вы только знали… — проговорил я.

Я склонился к ее лицу, моя голова была готова опуститься на ее плечо, где мне хотелось сладко выплакаться. Так вот для чего я это устроил!

Луиза отняла руку, встала и произнесла небольшую речь:

— Послушайте, кажется, у нас с вами разные представления о цели моего прихода. Пожалуй, я лучше пойду.

Вот так. Всего лишь один жест сближения… Но она, разумеется, была права. Я хотел невозможного, а мы осознаем невозможность своих грез, только когда они наталкиваются на холодность мира и застывают, как капли воска на воде, принимая совсем не те формы, в которых они нам представлялись. Для Луизы я был чем-то вроде «мавра», который, тяжело дыша, выбросил на пол перед камином струю горячей спермы, или писателя, занимавшегося мастурбацией под простыней. В ее вселенной мы все бьши одинаковы, все мужчины, и она отлично знала, что нам всем нужно.

Впрочем, расстались мы вполне дружелюбно. Я распрощался с ней в дверях точь-в-точь как распрощался бы с человеком, пришедшим снять показания газового счетчика, — впрочем, ее визит с самого начала и был задуман как нечто в этом роде. Так и не нарушив библейские заповеди, я смотрел вслед уходящей Луизе — и больше я ее никогда не видел.

После того как она пропустила «занятие» во второй раз, Джилл Брендон спросила меня, не знаю ли я, куда подевалась Луиза: оказывается, она перестала ходить на лекции. Не заболела ли? Выяснилось, однако, что она решила вообще бросить университет — по соображениям, в которых неприятный, но пустяковый эпизод, произошедший у меня дома, наверняка не играл никакой роли. Она в конце концов сообщила об этом в деканат в письме, о котором я узнал из мимолетного разговора в комнате отдыха преподавателей; но поскольку я твердо решил сохранять свой обычный вид полнейшего безразличия, я не смог выяснить подробности, даже если их кто-нибудь и знал. Боб Кормак сказал: «Луиза? Она как будто справлялась с заданиями, но особых способностей у нее не было». На что Джилл Брендон ответила, что она, по-видимому, ушла по «личным» соображениям. И посмотрела на меня со скрытым злорадством, которое могут оценить по достоинству лишь люди, насквозь пропитавшиеся формальдегидом университетской жизни.

Ко мне претензий не было ни у кого; на меня не поступило жалобы, не было даже намека на неэтичное поведение. Мои преступления существовали лишь в моем воображении. Но Луиза ушла, и теперь я возвращаюсь к началу своего повествования, потому что вскоре после этого болезнь, которую Дональд прочел у меня на лице, заявила о себе органическими симптомами: у меня появились нарушения пищеварения, я потерял аппетит, похудел, и затем начались кровотечения из кишечника. Эллен сказала, что мне надо показаться врачу, но я-то знал первопричину своего заболевания.

Пруст говорит, что нам следует иногда пользоваться целебным действием преднамеренной имитации, чтобы не провести остаток дней, совершая непреднамеренную имитацию. Он имел в виду обреченных на провал имитаторов Флобера, но я истолковал эти его слова как относящиеся к «человеку, которого зовут „Я“, но который не всегда является мной». Моя жизнь превратилась в некую форму имитации: провалившись в роли любовника, я теперь разыгрывал роль тяжелобольного человека, играть которую гораздо легче, поскольку реплики мне подсказывают добрые, но безразличные люди медицинской профессии, получающие деньги за имитацию заботы. В старом анекдоте говорится, что самое главное — искренность; научитесь изображать искренность, и дело в шляпе. Эту же теорию предлагает Дидро в «Парадоксах об актерах». Самым лучшим актером, самым лучшим художником оказывается тот, кто имитирует эмоции и идеи, при этом сам ничего не чувствуя и не думая: чувства и мысли лишь помешали бы ему убедительно играть на сцене. Я вовсе не просил этих людей в белых халатах, от которых зависит моя судьба, проявлять обо мне заботу; сам же я старался играть свою роль с долей отрешенности и так в этом преуспел, что в этих записках говорится вроде бы и не обо мне, и признания, в них содержащиеся, вроде бы не имеют ко мне прямого отношения.

За это время я постиг смысл слов, сказанных Фонтенелем на смертном одре. Когда его спросили, что он чувствует, он ответил: «Ничего, только жить как-то трудно». Можно сказать, что сама жизнь не что иное, как упрямая трудность смерти; в конце концов человек преодолевает эту трудность, но она заставляет его требовать новых анализов, новых уточнений их результатов, новых консилиумов — и так до последней секунды существования. Я понял, что имел в виду Ларошфуко, когда сказал, что в жизни бывают ситуации, когда у человека остается лишь один выход — немного тронуться умом. Я также разгадал совет Монтеня: когда рассудок отказывается нам служить, надо довериться жизненному опыту. Мой жизненный опыт не многого стоит; но если у литературы есть какое-нибудь назначение, так это научить человека быть самим собой.

Конечно, я также думал о том, что мог во время нашей последней встречи с Луизой вести себя поумнее. Я сочинил массу красивых речей, которые мог бы к ней обратить, хотя это — всего лишь феномен, называемый Дидро «esprit de I'escalier»; в «Парадоксах» он отмечает, что сильные чувства сковывают язык и находчивость возвращается к нам, только когда мы уже спустились с лестницы.

Я решил написать роман. Мне было необходимо как-то выразить те душевные муки, которые я испытал в связи с Луизой; и сейчас и мне, и вам понятно, как плохо я был подготовлен к выполнению этой задачи. Анализ актерского искусства, который мы находим у Дидро, должен был бы подсказать мне, что хорошо можно писать лишь о том, что тебя нисколько не волнует; что «выразить» душевные муки гораздо лучше сумеют актеры-любители или посетители литературных курсов. Тем не менее я принялся за роман, и это побудило меня позднее заявить, что я по профессии «писатель», в то время как обследование эндоскопистом моей прямой кишки положило начало совсем другой моей карьере — карьере умирающего.

Взявшись за роман, я скоро осознал ограниченность своих талантов; точно так же я скоро бы осознал поверхностность своего влечения к Луизе — если бы только попытался докопаться до его сути. Больше всего мы уверены в тех своих талантах, которые ни разу не проверяли на практике; и мы склонны забывать, что наш воображаемый любовный потенциал часто сводится лишь к богатству воображения. Это не значит, однако, что мечты о любви пустячны и никак на нас не отражаются. Ничто так губительно не сказалось на отношениях между людьми, как убеждение, что твои чувства лишь тогда обретают реальность, когда ты сообщаешь о них предмету влечения; что желание обретает статус любви, только если ты хорошо знаешь человека, и даже что та, с кем ты решил связать свою жизнь, и та, кому ты отдал сердце, должна быть одной и той же женщиной. Современный институт брака предполагает именно это совпадение: что человек может испытывать дружеские чувства и физическую страсть, доверие и опаску, покой и эйфорию в отношении одного и того же человека. На самом деле это совпадение так же редко и маловероятно, как сближение небесных тел, что и доказывают многочисленные браки, которые супругам представляются неудачными по той самой причине, что они нормальны. Очень может быть, что наши величайшие любви и величайшие свершения возможны только в воображении; но хотя нам в результате отказано в привязанности или блаженстве, к которым мы стремимся, нам не следует презирать ту сторону нашей жизни, которая видна лишь нам самим и может иногда оказаться наиболее весомой.

Я забросил свой роман (скажу только, что в нем фигурирует Д'Аламбер) еще до того, как лег в больницу, где вместо него принялся за эти записки, и они уже сыграли свою очистительную роль. Если я их кому-нибудь покажу, то уподоблюсь человеку, который гордо демонстрирует гостям собственные желчные камни, бережно сохраняемые в стеклянной банке. Состояние моих внутренностей уже достаточно хорошо известно местным врачам и сестрам, а моя толстая кишка стала такой же обычной темой разговора в ординаторской, как состояние погоды. Уходя из больницы, я уничтожу все, что здесь написал, и вернусь к своему роману. Если я останусь в живых, то закончу его, а эта страница погибнет — страница, а не я. Я же

Вы читаете Мистер Ми
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату