культурному уровню, то сущность остаётся та же. В результате выходило то, что хотя эти общины и доставляли всем пропитание, хотя они тщательно устраняли из воспитания всё то, что могло послужить к развитию личности, а иные даже делали библию единственной позволенной книгой для чтения, личные вкусы всегда обнаруживались, а с ними являлось и недовольство: возникали мелкие ссоры по вопросу о покупке рояля, или физических инструментов, или мелких туалетных украшений; а вместе с тем, то, что позволило бы такому обществу развиваться многосторонне, исчезало, так как такое развитие невозможно, если подавляется всякий личный вкус, всякое артистическое стремление, всякое личное особое развитие.
Но, — пойдёт ли по этому пути и анархическая община?
Конечно, нет! Она, конечно, поймёт, что кроме забот об обеспечении всего, что необходимо для материального существования, нужно вместе с тем удовлетворять и все запросы человеческого ума и чувства.
Мы откровенно сознаёмся, что когда мы вспоминаем об окружающих нас бесконечной нужде и бесконечных страданиях, когда мы слышим раздирающие душу голоса рабочих, идущих по улице с мольбой о работе — нам становится противно рассуждать о том, что сделает такое общество, где все будут сыты, для того, чтобы удовлетворить желания лиц, которым захочется иметь севрский фарфор или бархатную одежду. У нас является желание сказать тогда: «Убирайтесь вы с вашим фарфором. Прежде всего обеспечим хлеб для всех; что же касается до вашего фарфора и бархата, то это мы разберём потом!»
Но всё-таки необходимо признать, что, помимо пропитания, человек имеет ещё и другие потребности, — и сила анархизма именно в том и состоит, что он считается со
Мы уже видели, что работая по 4–5 часов в день, до 45-ти или 50-ти лет, люди могут легко производить всё, что необходимо для доставления обществу полного довольства.
Но в настоящее время, рабочий день человека, привыкшего работать, состоит не из пяти часов, а из десяти, дней триста в году, и притом эта работа продолжается всю жизнь. Его здоровье таким образом портится, а ум притупляется. Между тем, когда человек может разнообразить свою работу, особенно если он может делать так, чтобы физический труд чередовался с умственным, он охотно работает по десяти и по двенадцати часов, не чувствуя усталости. Оно совершенно естественно. Мы можем поэтому сказать, что, если человек будет занят в течение четырёх или пяти часов физическим трудом, необходимым для жизни, ему останется ещё пять или шесть часов, которые он сможет употребить по своему вкусу; и если он соединится с другими людьми, то эти пять или шесть часов дадут ему возможность получить, — помимо того, что необходимо для всех, — ещё и то, что удовлетворяет его личным вкусам.
Прежде всего, он выполнит — в виде ли земледельческого, в виде ли промышленного труда, — тот труд, который он должен отдать обществу, как свою долю участия в общем потреблении. Затем он употребит вторую половину дня, недели или года на удовлетворение своих артистических или научных потребностей.
Для удовлетворения этих различных вкусов и стремлений возникнут тысячи различных обществ. Люди, например, желающие посвящать свой досуг литературе, образуют группы писателей, наборщиков, типографщиков, гравёров, чертёжников, рисовальщиков, стремящихся к одной общей цели: к распространению дорогих им идей.
В наше время писатель знает, что где-то есть вьючное животное — рабочий, которому он может поручить, за ничтожную плату, печатание своих произведений; но он совершенно не интересуется тем, что такое типографское дело. Если наборщика отравляют свинцовою пылью, а ребёнок, смотрящий за машиною, гибнет от малокровия, — то разве на их место не найдётся других несчастных?
Но когда больше не будет бедняков, готовых продавать свои руки за ничтожное пропитание, когда вчерашний рабочий будет сам получать полное образование и у него будут
До тех пор, пока писатель будет смотреть на рабочую блузу и на ручной труд, как на признак низшей породы, ему будет казаться невозможным чтобы автор сам набирал свою книгу свинцовыми буквами. Сам он, если ему захочется отдохнуть, отправляется теперь в гимнастическую залу или занимается игрой в карты. Но когда ручной труд потеряет свой унизительный характер, когда все должны будут работать своими руками, так как им не на кого будет свалить работу — о, тогда господа писатели, а равно и их почитатели и почитательницы быстро выучатся наборному делу и узнают, какое наслаждение, собираться всем вместе, — всем ценителям данного произведения, — набирать его и вынимать ещё свежим и чистым из-под типографского станка. Эти великолепные машины — составляющие орудия пытки для ребёнка, который теперь с утра до ночи смотрит за ними — сделаются источником наслаждения для тех, кто будет пользоваться ими с целью распространять мысли любимого автора.
Потеряет ли от этого что-нибудь литература? Перестанет ли поэт быть поэтом от того, что он займётся полевыми работами или приложит руки к распространению своих произведений? Потеряет ли романист своё знание человеческого сердца от того, что придёт в соприкосновение с другими людьми, где-нибудь на фабрике, в лесу, при проложении дороги или в мастерской? Уже сама постановка этих вопросов даёт ответ на них. — Конечно, нет!
Может быть некоторые книги окажутся от этого менее объёмистыми, но зато на меньшем числе страниц будет высказано больше мыслей. Может быть, печатать будут меньше лишнего вздора; но то, что будет печататься, будет лучше читаться и лучше оцениваться. Книга будет иметь в виду более обширный круг читателей — читателей более образованных и более способных о ней судить.
Кроме того, печатное искусство, сделавшее так мало успехов со времени Гутенберга, находится ещё в периоде детства. До сих пор ещё требуется два часа, чтобы набрать то, что было написано в десять минут. Поэтому люди ищут более быстрых способов распространения человеческой мысли и, конечно, найдут их[9].
И нет никакого сомнения, что если бы каждый писатель уже должен был участвовать в печатании своих сочинений, — типографское дело сделало бы уже и теперь огромные успехи, и мы не удовлетворялись бы до сих пор подвижными буквами XVII-го века!
Можно ли сказать, что всё это — одна мечта? Для тех, кто наблюдает и думает, это, конечно, не так. Сама жизнь толкает нас в этом направлении.
Можно ли назвать мечтою представление о таком обществе, где все участвуют в производстве, все получают образование, дающее им возможность заниматься наукою или искусством, и где люди соединятся между собою, чтобы издавать свои труды, вкладывая в это дело и свою долю физической работы?
Уже теперь научные, литературные и другие общества насчитываются тысячами, и эти общества — ничто иное, как добровольные группы, образуемые людьми, интересующимися той или иной областью знания и соединяющимися для издания своих произведений. Авторам, сотрудничающим в научных изданиях, не платят за работу; самые издания не продаются, а рассылаются даром во все страны света, другим обществам, занимающимся теми же самыми отраслями науки. Одни члены общества печатают в этих сборниках всего одну страницу, резюмирующую какое-нибудь одно наблюдение; другие помещают в них целые объёмистые труды — плоды работы долгих лет; третьи, наконец, просто читают эти издания, прежде чем начать новые исследования. Таким образом мы уже имеем соглашение между авторами и читателями для издания интересующих их произведений.
Правда, в настоящее время учёное общество — совершенно так же, как и газета, принадлежащая какому-нибудь банкиру — находит себе типографщика, который нанимает, для исполнения типографского труда, рабочих. Люди, занимающиеся свободными профессиями,
