«интегрировать» соединять; таков ход вещей во всей природе.

Впрочем, помимо всякой философии, самоё течение событий несомненно приведёт к этому. Если только Париж узнает, что через несколько месяцев он должен остаться без хлеба, он займётся обработкой земли.

Но откуда взять землю? — В земле недостатка не будет. Большие города, а Париж в особенности — окружены парками богатых собственников, миллионами десятин, которые только и ждут того, чтобы разумный труд земледельца превратил их в плодородные поля, гораздо более плодородные, чем южно- русские степи, покрытые чернозёмом, но выжженные солнцем.

Рабочие руки? Но чем же будут заниматься два миллиона парижан, когда им не нужно будет больше наряжать и занимать русских князей, румынских бояр и жён берлинских финансистов?

Благодаря созданным нашим веком машинам, благодаря уму и техническим знаниям рабочих, опытных в деле пользования усовершенствованными орудиями, имея к своим услугам изобретателей, химиков, ботаников, профессоров в Jardin des Plantes и огородников из Gennevilliers[6] , пользуясь всеми средствами для увеличения числа существующих машин и испробования новых; наконец, благодаря организаторскому духу, энергии и предприимчивости парижского населения — земледельческий труд парижской анархической коммуны будет совершенно иной, чем работа современных крестьян где-нибудь в Арденнах.

Пар, электричество, солнечная теплота и сила ветра очень скоро будут пущены в дело. Паровые плуги, машины для очистки земли от камней быстро выполнят всю подготовительную работу, и земля, размягчённая и удобренная, будет только ждать разумного труда человека — особенно женщины — чтобы покрыться тщательно выращенными растениями, которых будут снимать по три и по четыре жатвы в год.

Учась садоводству, под руководством опытных специалистов, имея возможность пробовать на специально отведённых местах всевозможные способы обработки, соперничая между собою для достижения наилучших результатов и при этом черпая в физическом труде — не в непосильном и чрезмерном труде — те силы, которых так часто не хватает жителям больших городов, мужчины, женщины и дети с радостью займутся полевыми работами, которые перестанут быть каторжным трудом и превратятся в удовольствие, в праздник, в обновление человеческого существа.

«Бесплодных земель нет! Чего стоит человек, того стоит земля!» — таково последнее слово современного земледелия. Земля даёт всё, чего от неё потребуют; нужно только требовать умеючи.

На практике, даже такой небольшой территории, как два округа — Сены и Сены с Уазой — было бы достаточно для того, чтобы пополнить недостачи, вызванные революцией, даже в таком большом городе, как Париж.

Коммунистическая община, если она решительно станет на путь экспроприации, несомненно приведёт нас к этому соединению земледелия с промышленностью, — к тому, что человек будет заниматься и тем и другим одновременно.

Пусть только она вступит на этот путь: с голоду она уже наверное не погибнет! Опасность лежит вовсе не в этом: она лежит в умственной трусости, в предрассудках, в полумерах.

Опасность там, где её видел Дантон, когда говорил Франции: «Смелости, смелости, больше смелости!» — особенно смелости умственной, за которой не замедлит последовать и смелость воли.

Всякий, кто внимательно присматривался к настроению умов у рабочих, несомненно заметил, что есть один важный вопрос, по которому во Франции мало-помалу устанавливается общее соглашение. Это — вопрос о жилых домах. В больших французских городах (и даже во многих маленьких) рабочие приходят понемногу к убеждению, что жилые дома, в действительности, нисколько не составляют собственности тех, кого государство признает их собственниками, а на деле должны бы принадлежать всем жителям города. Такой поворот в умах несомненно совершается, так что уверить народ в справедливости права собственности на жилые дома теперь уже трудно.

Не собственник строил дом; его строили, украшали и отделывали сотни рабочих, которых голод толкал на работу, а необходимость существовать заставляла довольствоваться жалким заработком.

Деньги, затраченные этим, якобы, собственником, точно так же не были продуктом его труда. Он накопил их так, как накопляется всякое богатство, т.-е. уплачивая рабочим всего две трети или даже половину того, что ими сработано.

Наконец — и здесь нелепость права собственника всего очевиднее — ценность дома зависит от дохода, который получит с него хозяин дома; доход же зависит от того, что данный дом выстроен в городе с мощёными улицами, освещённом газом, имеющем правильные сообщения с другими городами; что в этом городе находятся промышленные заведения, и существуют учреждения, служащие науке и искусству; что в нём есть мосты, набережные, конки, есть театры, музеи, гулянья, одним словом, зависит от того, что двадцать или тридцать поколений работали над тем, чтобы сделать этот город обитаемым, здоровым и красивым центром промышленной и умственной жизни.

В некоторых кварталах Парижа каждый дом стоит миллион или более рублей, не потому, чтобы в его стенах заключалось на миллион работы, а потому, что он находится именно в Париже, что в течение целых веков поколения рабочих, артистов, мыслителей, учёных и литераторов содействовали тому, чтобы сделать Париж тем, что он представляет теперь, т.-е. промышленным, торговым, политическим, артистическим и научным центром; потому что у этого города есть прошлое, что его улицы известны, благодаря литературе, как в провинции, так и за границей, что он — продукт труда восемнадцати веков, пятидесяти поколений всей французской нации. То же самое справедливо относительно всякой другой столицы.

Кто же имеет право, в таком случае, присвоить себе хотя бы малейший клочок этой земли, или самую ничтожную из этих построек, не совершая тем самым вопиющей несправедливости? Кто имеет право продавать кому бы то ни было хотя бы малейшую долю этого общего наследия?

Как мы уже говорили, среди рабочих в этом отношении устанавливается мало-помалу соглашение, и идея дарового жилища обнаружилась уже во время первой осады Парижа (немцами в 1871-м году), когда население требовало, чтобы с него было прямо сложены все долги хозяевам квартир. Та же мысль проявилась и во время Коммуны 1871 года, когда рабочие ждали от Совета Коммуны решительных мер с целью упразднения квартирной платы. И когда снова вспыхнет революция, та же самая мысль будет первой заботой бедняка.

В революционное ли, в мирное ли время — рабочему всегда нужен кров, нужно жилище. Но как бы плохо и как бы нездорово это жилище ни было, всегда есть хозяин, который может его оттуда выгнать. Правда, во время революции в распоряжении хозяина не будет судебного пристава, не будет полицейских, которые выбросят ваш скарб на улицу. Но кто знает, — не захочет ли завтра новое правительство — каким бы революционным оно себя ни заявляло— вновь восстановить эту силу и вновь отдать её в распоряжение домохозяина? Правда, Коммуна объявила уничтожение всех долгов за квартиры по 1-ое апреля — но только по 1-ое апреля![7]. А затем, опять-таки пришлось бы платить, несмотря на то, что в Париже всё было перевёрнуто вверх дном, что промышленность приостановилась, и у революционера не было ничего, кроме тридцати су (пятидесяти копеек) в день, выплачиваемых ему Коммуной!

А между тем нужно, чтобы рабочий знал, что если он не платит за квартиру, то не только из попущения. Нужно, чтобы он знал, что даровое жилище признано за ним, как право, — что оно установлено общим согласием, как право, открыто провозглашённое народом.

Неужели же мы будем ожидать, чтобы эта мера, всецело отвечающая чувству справедливости всякого честного человека, была принята теми социалистами, которые войдут вместе с буржуа в новое временное правительство? Долго прождали бы мы таким образом — до самого возврата реакции!

Вот почему искрение революционеры, которые откажутся от всяких официальных шарфов и фуражек с галунами, от всяких знаков власти и подчинения — и останутся среди народа, как часть его, будут вместе с