марок. Фред не прельстился этим. Посидел ещё какое-то время. Потом вскочил. — Сколько он получил за письмо? — спросил он. — Этого я сказать, к несчастью, не могу, — ответил папа Педера. — Понятно, — сказал Фред и посмотрел на него. — Это было меньше того, что можно получить за шведскую одношиллинговую марку, но больше, чем за датское первое гашение. — Фред по-прежнему не сводил глаз с папы Педера. — Шведская одношиллинговая марка стоит десять тысяч крон. А датское первое гашение уходит тысяч по восемь. — Фред помолчал. — На деньги мне плевать, — сказал он наконец. — Хорошо, — сказал папа Педера. — Деньги не главное. — На деньги мне плевать, — повторил Фред. — Я хотел узнать, за сколько он нас продал. — Папа Педера обомлел. — Колы хочешь? — спросил он. Фред дёрнул рукой. — А ты сколько заработал на письме? — Папа Педера покачал головой: — По правде сказать, один пшик. Если всё подсчитать, мне осталось пятьдесят крон. И шестьдесят из них ушли на налоги. Другими словами, я потерял на сделке десять крон. — Зачем тогда ты купил письмо? — Потому что мне плевать на деньги. — Фред улыбнулся. Папа Педера открыл дверь и спросил уже уходившего Фреда: — Можно задать тебе один вопрос? — Фред остановился, спиной к нему. — Почему тебя так заело это письмо? — Фред дёрнул плечами. — Я его люблю, — ответил он. Фред нравился Миилу всё больше. — Так же и со мной. Будь моя воля, я б не расстался ни с одной маркой. Но тогда пришлось бы закрыть магазин. — Фред уже стоял на улице. — Передавай привет маме. И Барнуму. — Вряд ли, — ответил Фред. — Всего хорошего.

Но вместо того, чтобы подняться на площадь Соллипласс и сесть там на трамвай до Майорстюен, что было самой короткой дорогой домой, Фред пошёл вниз, к железнодорожным путям и мостам. Он углублялся в нехороший, отпетый район, границей которого с юга служит Мюнкедамсвейен, на востоке же — улица Арбина. Ума не приложу, зачем он туда сунулся. Может, хотел напрямки выйти к гавани. Может, перенервничал и не заметил, куда свернул. Не в добрый час забрёл он в эти джунгли. Потому что у первого же моста, где колючка над ржавой сеткой забора отбрасывает тень, похожую на зыбь на воде, а от валяющегося вдоль рельсов мусора идёт тяжёлый зловонный дух, маялась скукой шайка из четырёх парней: заняться им, кроме как слюнить папироску, было решительно нечем, ибо идти домой харчить вчерашние остатки под ругань и вопли не хотелось, а для нормальных дел время слишком раннее. И тут такой подарок: они видят Фреда. Тощий Фред в тесных брюках выходит из-за угла и идёт в их сторону, сами небеса послали им этого чужака, вторгшегося на их территорию. И Фред тоже видит их, он сбавляет шаг, немного, чтоб они не заметили, но нe поворачивает назад. Он мог бы дать дёру, показать им спину и сбежать, но нет, он продолжает путь, их четверо, они все в тёмном, чёрном, лица бледные, у одного, самого маленького, что стоит впереди всех и улыбается, под глазом фингал, ещё двое причёсываются — они медленно расчёсывают волосы, словно готовясь к гулянке, так и есть, сейчас повеселятся, они вдумчиво работают расчёской и не спускают глаз с Фреда, он замечает всё: как резко вспыхивает на солнце металл — может, кольцо от ключей, может, кастет, — один напряг шею, у другого дрогнул уголок рта, а позади всех стоит верзила, он не обращает на Фреда внимания, ему это неинтересно, с высоты его-то взрослости, но именно он, когда Фред поравнялся с ними, выпростал руку, швырнул на асфальт окурок и сказал: — Много нынче дряни на улицах. — Фред вынужден остановиться. Он останавливается. Они обступают его. Коротышка моргает пострадавшим глазом, и по распухшей щеке стекает тёмная полоса. — Ой, — говорит он. Двойняшки смеются над ним. Они вроде бы не угрожают Фреду. Если б кто-нибудь увидел их сейчас, из окна ближайшего дома, к примеру, он бы, скорей всего, принял их за пятерых закадычных друзей, которые стоят и треплются о каникулах, девчонках, тренировках и боях и как можно приработать на механическом, петушатся друг перед дружкой в бликующей дымке жёлтых послеполуденных теней. Но Фред понимает, что к чему. Он стоит среди них и чувствует горячее быстрое дыхание. Ему ясно, что у них на уме. Что он попал в переплёт. Ошибся с улицей. Теперь ничего не изменишь, что бы он ни делал, чего бы ни говорил. Он враг. Под ними проезжает поезд. Мост дрожит. Отдаётся в подмётки. Фред уже разобрался в раскладе. Это несложная задачка. Только от знания этого ему ни тепло ни холодно. Говоривший — вожак. По-настоящему опасен коротышка с подбитым глазом. Двое других просто сбоку припёку. Они причёсываются. — Много нынче дряни на улицах, — повторяет коротышка, самый опасный из всех. — Вижу, — говорит Фред. Они подступают ближе. — Ты это нам сказал? — Фред улыбается, обводит шатию взглядом и считает: — Один, два, три, четыре. Четыре дряни. — Делается тихо. Всего на один миг. Тишина эта не настоящая. Фред чувствует укол в спину, но не оборачивается. Вожак берёт Фреда за плечо. — Приберёмся? — спрашивает он. Фред не отвечает, да это и не вопрос. Возможно, он сам стремился к этому — чтобы они отобрали у него деньги, собранные на письмо, может, ему казалось, так легче будет примириться с тем, что он опоздал выкупить письмо у Миила. Но им и в голову не приходит, что у него могут оказаться другие ценности, кроме расчёски и зажигалки. Они уводят его к насыпи у путей, высокий забор загораживает её от ближайших домов, здесь сидят со своими бутылками пьянчуги. Увидев, кто пришёл, они скоренько расползаются. Фред ждёт. Но пока никто ничего не совершает. Где-то зовут домой детей. Хлопает окно. Четвёрка приходит в медленное движение. Они считают. Отсчитывают секунды. Секунды до следующего поезда, он идёт по расписанию, пыхтение приближается из туннеля, мимо стучат грузовые вагоны, в их грохоте они бьют, первым — коротышка, он молотит кулаками оголтело и нерасчётливо, но достаёт лишь несколько раз, бля! — кричит он, но никто не слышит его слов, тогда он изготавливается и лупит кулаком прямо Фреду в лицо, в зубы, как будто гвоздь заколачивает, и в эту минуту проезжает последний вагон, тишина падает, как прохладная тень, Фред стоит, руки по швам, из губ сочится кровь, кровь и грязь, так ему кажется, грязь и кровь, рот разворотило, но внутри месива видна улыбка, Фред улыбается и стоит. Коротышка, зверёныш, вытирает руки о траву и стонет. Он стонет. Вожак упирается во Фреда глазами, он огорошен как будто даже больше, чем озлоблен, но потом улыбается в ответ, и тут их ослепляет солнце. В другом направлении идёт локомотив, входит в сердце, толкает кровь, заглушая боль, и теперь бьют двое пристяжных, Фред видит окна, они проплывают мимо, как в кино, в них кто-то таращится, пассажиры, которые думают, что им всё привиделось, Фред слышит гудок, похожий на тонкий блестящий рельс звука, проложенный в воздухе. Фред стоит. Руки по швам. Он не чувствует своего лица, оно как маска. Он почти не видит. Но улыбается разбитым ртом. От этой улыбки зверёныш сатанеет окончательно. Он выдирает доску из забора, кидается на Фреда и лупит его доской по затылку. Фред зашатался, отступил на шаг, но устоял. — Bay, — шепчет он и выдавливает из себя смех. Изнутри лба поднимается волна, чёрная волна. Звуки стихают, только она плещет в голове. В доске оказался гвоздь, гнутый, ржавый гвоздь. Коротышка порывается ударить ещё раз. Он не помнит себя уже. Но вожак не позволяет. Четвёрка отступает. Получается, они спасаются бегством. Получается, они струхнули. Они видят, что Фред шатается, но стоит, это уму непостижимо, неправильно, не по-человечески, он должен был бы валяться, умолять о пощаде, тогда они, может, подняли бы его, не дали ему умереть, но Фред — стоит, он стоит и смеётся. Коротышка замечает кровь на доске, которую держит в руке, и отшвыривает её подальше. Вслед за остальными перелезает через забор. Фред медленно поднимает руки.

Я слышу, как завывает Монтгомери. А когда он завывает, то поднимает на ноги весь город, спящих и неспящих. Монтгомери голосит, как взбесившийся петух, и давно не отличает день от ночи. Он ползёт вдоль путей в своей длинной шинели, он плачет и голосит, этот старый, ненормальный солдат, он всё ещё на войне, потому что её он носит в себе, а рассудок оставил в сорок четвёртом в Нормандии, в душе его зияет окоп, а в сердце насколько хватает глаз раскинулся залитый кровью берег. Поэтому каждую ночь Монтгомери поднимает крик, будя мёртвых. Он ложится рядом с Фредом, который теперь откинулся на редкой, коричневой траве. И Монтгомери бережно приподнимает его голову и вливает глоток горячительного в рану на месте рта. Монтгомери плачет, он кричит, причитает и шепчет. — Не бойся, мальчик, — шепчет он. — Союзники на подходе.

А я танцую с мамой. Она разгреблась в гостиной, и в нашем распоряжении весь пол. Мы танцуем, а Болетта придирчиво следит за нами с дивана. Я крепко держу маму и провожу её в танце через всю комнату, из угла в угол, и назад. Болетта морщится недовольно: — Ты хоть чему-нибудь у Свае научился? — спрашивает она. Мама смеётся и прижимает меня к стене: — С Вивиан он, верно, танцует получше, — говорит она и чмокает меня в щёку. Болетта сменяет маму. Теперь мама садится на диван перевести дух. А я танцую с Болеттой. Она тащит меня за собой. Она качает головой и говорит: — Ты забыл, что я объясняла тебе, кто должен вести? — Нет, конечно, — отвечаю я и тяну Болетту, я твёрдо веду её жёсткой рукой, и постепенно она начинает улыбаться: — Так-то лучше, Барнум! Ты немного неуклюж, но это не беда! — И так, танцуя, мы проводим весь вечер. Мы по очереди присаживаемся отдышаться, и наконец мама кружит с Болеттой, они похожи на двух старых смешливых последненьких засидух, которых отродясь не приглашают кавалеры, потом в радио кончается музыка, и мы идём спать.